Сборник критической прозы

В черном бархате советской ночи

       Крах советской системы ценностей представляется столь безоговорочным, что наше сознание предпочитает игнорировать и самый ее замысел. Но, по крайней мере в довоенное время, идея новой, советской культуры не казалась выморочной и бессмысленной даже тем, кто имел возможность судить и высказываться о ней вполне свободно.
       
       Сейчас рассуждать о советской литературе представляется занятием несколько экзотическим. О ком говорить? О чем? Роман "Бруски"? Или "Барсуки"? Можно ли себе представить кого-то, упивающегося на сон грядущий пассажами из "Как закалялась сталь"? Сохранилось от былых времен, на наш вкус, то, что существовало вопреки советской культуре: был просто несчастный, трагический период в культуре русской. Мы хотим наследовать Ахматовой, но не Багрицкому, Булгакову, но не Шолохову. Критические эссе Георгия Адамовича, может быть, как раз и являют образчик того немногого, что осталось из порожденного советскими сумерками. Увенчанные партийными лаврами шедевры слиняли, но отражения их живут. Помимо блеска слога, поучительна коллизия отношений непринявшего с неприемлемым, эмигранта с родиной, человека дореволюционной культуры с культурой новой. Отношения длились ровно до того момента, пока легальная советская литература окончательно не обратилась в идеологизированный эрзац, то есть до конца тридцатых годов — режим озверел, говорить стало не о чем.
       Сегодня мы без усилия воспринимаем и дореволюционную, и эмигрантскую, и оттепельно-антисоветскую культуру, но вот чудовищный советский мейнстрим нам хотелось бы вычеркнуть, так сказать, из списка. Да и поделом ему. Проблема, однако, заключается в том, что и самая дурная советская культура возникла не на пустом месте, а создавалась руками и мозгами тех, кто выучился, вырос и сформировался до революции. Нынешние московские власти, ничтоже сумняшеся обратившие ни в чем не повинные улицы Пушкина и Чехова в бессмысленные фрагменты Дмитровского шоссе, сделали шаг назад в будущее чересчур уж широкий. Культурные материи исключают действия наотмашь, скажем прямо — исключают энтузиазм. Был уже энтузиазм. Результаты его оказались плачевны, соответственно и перемена знака принесет плоды того же сорта — это первое. И второе, главное — vox populi вещал что-то иное.
       Мы преспокойно полагаем, что заблуждалось большинство народа. Естественно — "темная масса". Откреститься, наплевать и забыть. Самое, может быть, замечательное, что мы обнаружим при чтении Георгия Адамовича: он-то воспринимал и советскую культуру, и текущую историю как свои — и ощущал в них кровную заинтересованность. Чувство это, кажется, нам недоступно, что вполне понятно: ему было за что "зацепиться", нам вроде уж и не за что — только за отдаленное прошлое, за золотой, серебряный века. Но вот, например, как человек серебряного века видел историю с известной оперой Шостаковича — перипетии ее недавней реставрации знакомы прилежным читателям Ъ.
       "Шостакович, может быть, превосходный музыкант — как и Пастернак, наверное, подлинный и очень даровитый поэт. Шостакович и Пастернак несут с собой современное, западное (или продолжают довоенное, русское) обострение художественного восприятия, индивидуалистического и очень узкого. Но если миллионы и миллионы людей, еще недавно не умевших ни писать, ни читать, теперь оказались 'вовлечены в культурную жизнь' — то для того ли, чтобы им, этим людям, сразу, без всяких идейных и моральных предпосылок, пройденных европейским индивидуализмом, такое творчество могло быть дорого и понятно? Конечно, нет! Культура? Да, культура с Шостаковичем — но в ином смысле, в иной плоскости культура и против Шостаковича! Если понятие культуры ограничить эстетически и эгоистически — она с ним всецело. Но если этому слову придать значение более широкое и глубокое, вправе ли мы исключить из культуры понятие справедливости? И не властно ли требует она от нас, чтобы мы поступились нашими уединенными, утонченными наслаждениями ради того, чтобы какое-либо наслаждение могли получить и те, которые до сих пор его были лишены?"
       Конечно, наше нынешнее отношение к советским временам — эмоциональное — вполне описывается эдаким воплестоном современного писателя: "Господи, какая благодать без этой вонючей советской власти!" Все так. Благодать, действительно. Жить можно. Но только вот — как унять некую культурную растерянность? Как быть с тем, что — "немотствуют уста"?
       "Нельзя, — писал Адамович (в 1937 году) — найти ни одного упрека, который 'покойной' советской литературе не был бы сделан. Ответы ее, 'достижения' ее, обещания ее были бедны. Но вопросы ее были глубоки и внутренне правдивы — как глубок и внутренне правдив вопрос, заключенный в самой революции". Вернуться теперь в 1913 год, игнорировав поиск советской эпохи, будет означать только одно — с неизбежностью столкнуться русской новой культуре с теми же самыми вопросами, на которые советская не нашла ответов. Никакого второго захода не бывает, не будет и на этот раз: в московской речи улица называется Пушкинской. Послушаем Адамовича: "К чему приведет осуждение? Не придется ли в конце концов опять сказать: 'Мир должен быть оправдан весь, чтоб можно было жить?'"
       
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
       
       Адамович Георгий. Критическая проза. Серия "С того берега: критики русского зарубежья о литературе советской эпохи". М., Издательство Литературного института, 1996.
       
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...