Обратная сторона любви, разрушение романтического мифа, явленные в произведениях культового автора семидесятых — Людмилы Петрушевской, сегодня открывают иной историко-социальный смысл.
Привычное критическое противопоставление форма--содержание, чистое искусство--социально значимое хорошо уже хотя бы тем, что дает вполне верный критерий "от обратного": там, где разделить две составляющие не получается, там, где автора невозможно бывает записать по одному или другому ведомству, мы, с большой долей вероятности, имеем дело с подлинной литературой. Так происходит в случае Петрушевской: безошибочная и завораживающая интонация заставляет читать ее текст, если приступил к нему, и дочитывать до конца, несмотря на "жестокое" и иногда раздражающее своей беспросветностью содержание. Когда говорят о женской прозе, часто подразумевают некую сюжетную специфику, но на деле довольно условное свойство "женскости" заключено в интонациях. Впрочем, сила коротких рассказов Петрушевской еще и в том, что она берет две октавы — и женский надрыв ее повествований оборачивается сильной и точной по-набоковски мужской концовкой.
Слава классических, сильнейших прозаических вещей Петрушевской основывалась на социальности, на "вскрытии язв" — новомирский читатель былых времен, пожалуй, и не разбирал отточенного формального приема, но считывал преимущественно гражданственный код. Но теперь жестокости жизни воспринимаются как элементы авторского универсума, при помощи которых и достигается эмоциональное воздействие. Вообще-то существует некоторое незыблемое правило для всех пишущих: нельзя обижать детей и животных, поскольку это способ вызвать заведомую жалость и выдавить неизбежную слезу методами внеположными искусству. Правда, всяческие незыблемые правила и существуют для того, чтобы их время от времени нарушать, а кроме того, заметим, что мера "жестокости" автора, возможно, для Петрушевской и составляет некий дополнительный социальный смысл, который мы можем воспринять теперь, по прошествии времени.
Сила воздействия этих рассказов не иссякла, но пафос "погружения перстов" ушел. То, что казалось относящимся по сиюминутной "правде жизни", теперь воспринимается как особенности поэтики — а обиженные старики и брошенные дети стали очевидным и открытым фоном жизни, относящимся по ведомству публицистики. Теперь у Петрушевской читается уже окончательно не "физиологический" очерк, но экзистенциальная драма; и можно вспомнить Достоевского, чьи романы также воспринимались в момент выхода в свет как почти сугубо обличительные, но вот спустя столетие читаются как вполне философские.
Внятный теперь message сочинений Петрушевской есть, по сути, судьба романтического шестидесятнического мифа — довольно-таки горькая судьба, уготованная этой романтике так же, как всякой другой. Была такая песенка, одна из бесчисленного множества: "Сигареткой опиши колечко, спичкой на снегу поставишь точку. Что-то надо, надо поберечь бы, а не бережем, уж это точно". Этот интеллигентский фольклор сопутствовал образу жизни, каким он оформился для поколения "оттепели": байдарки, клетчатые ковбойки, открытые взгляды. Романтика, сейчас кажущаяся несколько натужной, наподобие "Кэмел трофи" — мы сами себе создадим трудности, чтобы их красиво преодолеть. Разница между западными приключениями и советскими, однако же, довольно существенная — принципиальное допущение, которое должен был сделать шестидесятник, заключалось в том, что отправляясь, условно говоря, в свой байдарочный поход, он говорил себе, что мир нормален, тем заключая конвенцию с советским уродством. Собственно то, что происходило по возвращении из этого гипотетического похода, и показывается в произведениях Петрушевской, прежде всего в ее прозе. Бытовые, вполне житейские плоды романтизма, бессмертной любви и специфически-безответственного сознания оборотная сторона.
Разумеется, впрямую равнять реальную судьбу шестидесятнической мифологемы с ее отражением в текстах Петрушевской было бы наивно. Но вот, например, такой момент, как полное и ненарушаемое отсутствие у героев Петрушевской каких бы то ни было эстетических, не говоря уж о религиозных, переживаний. Смысл этого отсутствия в том, что жизнь, которую ведут герои Петрушевской, имеет некоторый невыносимый изъян, ими самими до поры не замечаемый, и отсутствие искусства в этом мире порождено именно ложностью основ его. Искусству с его высокой правдой в нем места нет, и, по идее, любому из персонажей потому и закрыто это самое окно в небеса, что появись оно — и разрушился бы их мир и, соответственно, контекст рассказа.
Скелет в шкафу, по Петрушевской, — обязательный атрибут всякого советского человека, да, собственно, залогом появления этого скелета являлась сама советская власть. Или российская жизнь. Или жизнь вообще? Галерея жалобных монстров, представляемая Петрушевской, при всей привязанности к месту и времени архаична в силу того, что, к счастью, изменилась жизнь: ключевое слово едва ли не во всех ее текстах — "сослуживец": все люди сослуживцы (не братья, не сестры, не ближние etc.). "Служб", то есть мест, где человек отбывал треть своей жизни, хотел он того или нет, работал он там или нет, все-таки становится все меньше и меньше. В конце концов, именно та империя, которая породила бесчисленное множество никчемных синекур, прогорела и разорилась. Сегодняшние зомбированные обитатели контор, энтузиастически строящие карьеры в новой реальности маркетинга и менеджмента, отличаются принципиально от "уходящих объектов": при всей его нелепости, забюрократизированности и т. д. в этом, так сказать, "карнегианском" мире есть свобода выбора. И в общем, можно и должно за этот выбор отвечать. И мы читаем ужасы Петрушевской не как сгущенно-натуралистическую картину окружающего мира, но находим в них притчу, психологическую модель, литературу — то, чем самая жизнь, как она остается в нашей памяти, и является на деле.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Людмила Петрушевская. Собрание сочинений в пяти томах.
Харьков, Фолио; М., ТКО АСТ, 1996.
Людмила Петрушевская. Бал последнего человека.
М., Локид, 1996.