Томимый духовной жаждою советский читатель склонен был приписывать переводной литературе те достоинства, которых не обнаруживал в писаниях соотечественников, — так складывались почтеннейшие репутации. Между тем "Воннегут сильно проигрывает в оригинале", — ядовито заметил однажды Гор Видал переводчице Рите Райт-Ковалевой. Новые переводы известных авторов оказывались тем самым обременены необходимостью решать внелитературные задачи, о которых авторы скорее всего и не помышляли.
Купить эту книгу оказалось непросто: в четырех или пяти магазинах мне отвечали одинаково: "Уже разобрали, ждем еще"; при этом другой роман того же автора — "Коллекционер", изданный в той же "черной" (по цвету обложки) вагриусовской серии, — мирно дремал на прилавках. Между тем именно этот не пользующийся у нас спросом роман принес в первой половине шестидесятых славу и статус писателю Джону Фаулзу. Но то на Западе, на русский же вкус "Коллекционер" чересчур мрачен и финал его как-то не по делу жесток: к нам история о маньяке, таковым ставшем по причинам не биологическим, но сословным, опоздала безнадежно, и черный юмор ее нам, похоже, не оценить ввиду непреодолимой разницы культурных контекстов.
В России, тогда еще советской, имя Фаулзу сделала "Башня из черного дерева". Появившись в конце семидесятых в "Иностранке", эта кое-как переведенная и изрядно опресненная повесть все же была "глотком свободы", подтверждавшим, что "еще на Западе земное солнце светит" и существуют нормальные книги, нормальные люди, нормальная жизнь. Затем вышла "Женщина французского лейтенанта", тонкая стилизация романа воспитания XIX века, трактовавшая проблемы эмансипации, — это уж все прочитали: слог действительно был хорош. Далее Фаулза наши издатели не вспоминали много лет, но терпеливый русский читатель затаился и ждал, почитывая (коли не лень было) занимательного и эротического Magus`а в оригинале. В переводе же "Волхв" оказался куда более наивным и тягучим: перипетии обставленной с необыкновенной торжественностью инициации молодого английского джентльмена 50-х годов сейчас, в конце века, кажутся, мягко говоря, надуманными: то есть опять опоздание.
Но вот "Червь" ставит все на свои места. Огромный, в пятьсот с лишним страниц, и весьма увлекательный роман можно оценить наконец вне специфики советского восприятия. Фаулз — писатель-почвенник, занятый по преимуществу проблемами национальными и локальными; самый образ жизни маститого англичанина вызывает в памяти кого-то из наших — скажем, Василия Белова. Фаулз уже много лет живет в глуши, в городишке Лайм-Риджес, чуть ли не путеводители пишет о своей малой родине, вообще "активно участвует в общественной жизни" местного прихода или там сельсовета. Дело, впрочем, обходится без комического национализма российских анахоретов, что припишем разнице в образовании: все же Оксфорд не Литинститут, и спецкурса по ксенофобии там ввести покуда не догадались.
Тем не менее "Червь" в финале своем открывается как роман сугубо английский: общечеловеческие темы обретения веры и перемены жизненного пути облечены в совершенно национальную упаковку. Сюжет являет собой расследование таинственного происшествия, случившегося в первый день мая 1736 года, когда в пустынном и глухом углу на западе Англии исчез некий знатный господин, путешествовавший в обществе нескольких слуг. Спустя несколько дней тело его верного лакея (и, возможно, любовника), повесившегося или повешенного, было найдено в лесу неподалеку. Прочие участники путешествия рассеялись по стране. Дознание, предпринятое тщанием родных пропавшего, позволило отыскать их и выяснить, что спутники Его Милости были люди наемные, двое актеров и проститутка, и никто из них о целях и смысле путешествия поначалу не догадывался. Большая часть романа — протоколы их допросов, в ходе которых дело не столько проясняется, сколько еще более запутывается: так, оказывается, что главным действующим лицом событий был не таинственный дворянин, манипулировавший своими товарищами-простолюдинами, но пылкая лондонская шлюха. Ей предстояло, пройдя ряд необъяснимых и невероятных приключений, совершенно переродиться и стать фанатичной проповедницей одной из специфических версий христианства. В итоге именно эта женщина оказывается матерью реального исторического персонажа — основательницы секты шейкеров Анны Ли. Рождением младенца и завершается роман.
По всей вероятности, российского читателя не займут богословские тонкости ведущихся в романе споров; равно и прямое значение этих самых шейкеров в обиходе русской культуры пренебрежимо мало (чего нельзя сказать о культуре англо-американской). Психологические нюансы куда любопытней: речь идет о прафеминистке, об особом женском характере, который герой, таинственный демиург, подвергает многочисленным испытаниям, чтобы "удостовериться, можно ли простую женщину для утех обратить в одержимую святобесием сектантку, что было бы сходно с тайными умыслами Его Милости. Умыслы же эти суть таковы, что всякий человек с рассудком нашел бы их непохвальными, ибо они основаны на мнении, будто о том, который из людей достойнее, следует судить не по его положению, но по душевным свойствам его".
Для нас это вполне общее место: фраза "хороший человек не профессия" произносится не иначе как иронически. Между тем так было не всегда, и роман Фаулза среди прочего посвящен становлению такой принципиально важной социокультурной парадигмы, как личностное "я". Вот что сказано об одном из героев: "Как и многим людям его сословия в ту эпоху, ему недоступно понятие, которое знакомо даже самым недалеким из наших современников, даже тем, кто значительно уступает ему в уме: это безусловное сознание того, что ты — личность и эта личность до некоторой, пусть и малой степени, способна воздействовать на окружающую действительность".
В соображениях такого рода заключена для нас актуальность романа: позитивистский пафос Фаулза, вера в благотворную эволюцию общества демонстрируют нам, сегодня читающим "Червя" в дикой Московии, глубочайшие отличия Востока и Запада, Византии и Рима, России и Европы. Так вышло, что мы брали другие уроки и вот, оказались в двоечниках — нынешняя вторая попытка российского капитализма потому и сопровождается таким обилием всяческих несуразиц, что опять как-то обходится без осознания необходимости индивидуализма (от которого Запад успел устать), без признания абсолютной ценности "я" сравнительно с "мы", приоритета персональной Веры над коллективными ценностями. Запад чаял личности — и создал эгоистическую цивилизацию; Русь чаяла соборности — и утонула в фатализме: "хотели как лучше, а получилось как всегда".
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ