Воспоминания детства тихого мальчика из приличной семьи — почтенный жанр, для русской литературы неизбежный во всяком следующем поколении пишущих. С несколько удручающей обязательностью любая книга такого рода заставляет вспомнить хрестоматийное: все счастливые семьи счастливы одинаково. И одинаково неинтересны.
"Альбом для марок" Андрея Сергеева рассказывает о ранних годах интеллигента-шестидесятника: детство, отрочество, юность. Мемуары такого рода не первые и уж, наверное, не последние. Собственно, само номинирование на Букеровскую премию свидетельствует, пожалуй, не так о художественных достоинствах, как об умонастроении поколения, и в частности той московской богемно-редакционной среды, к которой принадлежит автор: пора освежить легенду. Над шестидесятниками в свое время не посмеивался только ленивый, но вот, наконец, стали и забывать, и обида понятна: что же это? Мы боролись как могли, а теперь свобода слова как бы перечеркнула наше творчество? Новые возможности затмили сияние наших святынь?
"Альбом для марок" содержит некоторое утешение: самая уверенность автора в том, что припоминаемые им эпизоды обладают безусловной и положительной ценностью, призвана, кажется, ободрить заинтересованного читателя: все в порядке. Жизнь была не напрасна. Нам было трудно, но мы сохранились и выстояли, остались чисты и тем спасли свои души.
Пересказать сюжет этой книги невозможно, да сюжета и нет. Есть подробности: про марки; про песни, которые передавали по радио; про жильцов коммунальной квартиры; про то, что ели. Тут же — справки, свидетельства, служебные характеристики. Словом, инвентаризация авторской памяти. Обозначение границ, в которых строится семейное предание. Однако же собственно предания нет. Вот одна картинка, вот другая. Авторская воля проявляется только в том, что он наделяет эти картинки самостоятельным значением: что ценно для меня, ценно для всех. Знаменитую фразу Андрея Платонова "без меня народ неполный" больше всего любят именно шестидесятники.
В семейных застольях бывает такой момент, когда извлекается с дальней полки книжного шкафа или откуда-нибудь из недр антресолей, где она покоится рядом со сломанными лыжами, объемистая коробка, перевязанная тесьмой... Старые письма, фотографии. "А это мы на даче. А это в Крыму. Это бабушка писала из эвакуации"... Тут же попадаются какие-то справки, пионерский галстук с отъеденным кислотою на уроке химии хвостом. Истлевший рецепт, трамвайный билет. Горе случайному пришельцу, забредшему на такие посиделки ради салата "оливье" или хозяйской внучки. Сколько б он ни выходил курить, сколько б ни косился в заботливо обеззвученный телевизор — часа полтора в атмосфере "светлой грусти" ему обеспечены.
Что нужно, чтобы воспоминания чужого дедушки о его босоногом (варианты: арбатском, василеостровском, парижском, техасском) детстве стали литературой? Хороший слог и занимательные истории. А если историй нет никаких? Мемуары, независимо от того, касаются ли они персонажей большой истории или героев отдельной семьи, чтобы быть интересными, обязаны быть хоть немного сплетней, анекдотом, хохмой. С прошлым, давно замечено, иначе, как смеясь, не расстанешься.
Сергеевский же дедушка-рассказчик отменно серьезен и сдержан, независимо от того, фиксирует ли он волнующий момент собственного приобщения к сокровищам русской непечатной лексики или сообщает о своем отце: "Получил ученую степень кандидата с.-х. наук за работу 'Состав и калорийность последовательного привеса у свиней при мясосальном откорме' 1 октября 1939 г. — после присоединения западной Украины и западной Белоруссии и накануне своего пятидесятилетия". В "Альбоме для марок" эта фраза оказывается лишь протокольной, вполне проходной и только информативной, она тонет в тривиальном контексте, хотя в ней есть несомненный обериутский шик и обаяние московской авангардной школы конца пятидесятых.
Инвентаризация — вполне почтенный и состоятельный прием, но в "Альбоме для марок" он применен как-то слишком буквально. Создается ощущение, что единственным критерием организации материала для автора явилась прямая хронология: сначала то, что было до войны, потом то, что было позже. Вот так я рос, вот так шло время. Люди старели и умирали, жизнь как-то менялась после этого. Другая музыка и другие слова доносились из радиорепродуктора. Триединство советских ценностей: семья, жилье, работа. Очень плохая еда. Очень плохая одежда. Разные соседи по коммуналке.
Все это слишком очевидно, чтобы захватить читателя. Что же касается самих вспоминаемых фактов, именно то, что неясен критерий их отбора, заставляет вспомнить описанного у Джерома К. Джерома фотографа-любителя. На его снимках "человек с прыщом превращался в прыщ с человеком на заднем плане". Подобная аберрация в воспоминаниях Сергеева создает эффект необязательности: вот, было то и было это, мама сказала так, а папа ответил эдак; все могло быть иначе, а вышло вот так. И довольно скоро читатель задает себе роковой вопрос: а зачем мне-то все это знать?
Ровная интонация сама по себе мало чего стоит в литературе — а результат, порождаемый стремлением быть объективным и "ничего не приукрашивать", при всей несомненной культуре письма оказывается весьма пресным. Чуть ли не единственной острой приправой в этом диетическом мемуаре является любимое автором слово "говно" — оно употребляется примерно с той же частотой, что и в жизни.
Андрей Сергеев — интересный поэт и достойный прозаик. У него есть вещи, которые в куда большей степени отвечают некоторым неотменяемым критериям качества литературы. Тем грустней констатировать, что далеко не лучшее произведение выбрано для того, чтобы представительствовать на ежегодном параде российской прозы. Нам, однако, не привыкать: в России спокон веку для того, чтобы слыть хорошим писателем, отнюдь не требуется предъявлять хорошие тексты.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Андрей Сергеев. "Альбом для марок".
"Дружба народов". 7-8, 1995