Наверное, облик города определяется архитектурой; но нужно выстроить что-то совершенно несусветное, чтобы обратить внимание горожанина на изменения в привычном пейзаже.
В недавние времена таким сооружением стал памятник Гагарину; ничего равного по уродству в обсуждаемое время в общественных местах как будто поставлено не было (есть надежда на Петра Первого). Гораздо большее значение, чем архитектурные формы, для меня имеют свет и текст, цвет и шрифт — иными словами, реклама в ночном, да и в дневном городе; рекламный плакат определяет образ пространства сильнее, чем переплет окна, его в себя принявший. Что до архитектуры, то она является мне не как таковая, а в сочетании с дворниками и квитанцией на лобовом стекле автомобиля, в котором я куда-нибудь опаздываю.
Последнее здание, которым я любовался, была частная дача в Кратове — а все потому, что там мне довелось совершить целенаправленный осмотр окрестностей. Безобразные мишки в Александровском саду потому и плохи, что на них приходят посмотреть специально, в воскресенье утром. Поклонная гора дальше от центра и поэтому заведомо лучше. В других городах со мной все иначе — там мой взгляд активен и жаждет искусства; поэтому я думаю, что архитектурный стиль города важен для гостей, а не для жителей столицы. На меня одинаковое впечатление производит вид нового, внезапно возникшего дома, и пустырь, заполненный хламом от только что снесенного, — ибо я знаю, что это место долго пустовать не будет. Мне нравится жить в меняющемся городе, и это для меня важнее, чем то, что именно в нем строится. Вчера, проходя по улице Неждановой в направлении Тверской, я вдруг увидел, что из-за церковного купола высунулся еще один, только строящийся и сугубо светский. Такие впечатления внушают мне чувство целесообразности и востребованности человеческих дел — а это дорогого стоит.
Из всего сказанного великими афоризм Гете относится к числу тех, ключ к разгадке которых находится в ином историческом слое. Гете, видимо, произносил свое суждение в иной динамической среде: тишина кабинета, далекий пейзаж, наполненный неясными отзвуками, разреженное воркованье или скрипенье городской улицы, немота городской тюрьмы. В таком звуковом мире какой-нибудь продукт музыкального стиля Sturm und Drang мог наверняка производить пряное, ошеломляющее воздействие. Сейчас же музыка представляется мне гораздо более застылым искусством, чем архитектура, — и как раз по причине своей невостребованности. Я не говорю о музыке, звучащей в том же такси, — это не музыка, а звуковая часть той же реальности, что и реклама, киоски и вывески кафетериев, которых пока, увы, так мало. А тем музыкальным произведениям, что считаются искусством, никто из публики не может придумать достойного ответа — как ротозеи придумали завалить дно WC-ручейка, обтекающего мишек, монетками.
Не знаю как кто, но я совершенно не нуждаюсь в стилистических соотнесениях между рококо — Моцартом, имперскими дворцами — Вагнером, сталинским метро — Шостаковичем. Но если идти по этому пути, то вся современная Москва напоминает мне увертюру Чайковского "1812 год", когда-то написанную к освящению храма Христа Спасителя — произведение громкое, эклектичное, сугубо заказное и несколько глупое, но тем не менее величественное и полное воодушевляющего оптимизма.
ПЕТР Ъ-ПОСПЕЛОВ