В жару и стужу, снег и слякоть, то шастая по одиночке, то сбиваясь в тревожные стаи, они давно захватили город. На улицах и во дворах, у палаток и станций метро то проститутками с Тверской вертятся они под ногами, в надежде скоротечной ласки, то, как братки на стрелке, злобно скалятся, готовые прыгнуть и разорвать.
Бездомные собаки Москвы. По подсчетам одних специалистов, их не больше 20 тысяч. Другие специалисты смеются: в миллионном Бухаресте больше ста тысяч. А Москва не Бухарест.
Каждому кобелю суждена своя сука
"Сука! Какая же она сука!" — Джека душила злоба. Каждый раз, когда голодные спазмы схватывали живот, он вспоминал свою бывшую хозяйку, и горячая волна лютой злобы захлестывала Джека. Вот уже четыре месяца, еще до снега, как эта старая мымра вывела его во двор, даже чмокнула, сволочь, сопливыми губами в нос и... спустила с поводка. Знал бы, зачем он был ей чмокнут. Молодыми клыками да по морщинистой роже. Так ведь не знал, собака, не допер.
Старый-то хозяин никогда не спускал его с поводка, и Джек часто сердился на него. Хотя и любил по-своему. Мужик он был неплохой и, когда жрал, обязательно оставлял Джеку что-нибудь вкусненькое. Не то что эта тварь — перловку да перловку. С полгода назад старик перестал вставать с кровати, и Джек часами сидел подле, понуро слушая его невнятное бормотание. А потом хозяина положили в деревянный ящик и унесли. Больше он не возвращался.
Старуха выла целую неделю и все причитала, как же теперь на одну пенсию. Джек не знал, что такое пенсия, но на всякий случай подвывал. Будущее виделось ему тоскливым и невзрачным. Но чтобы такую подляну! Он-то, как щенок, возликовал свободе и три дня шлялся по кварталу. А когда вернулся, старуха его не пустила. И вот уже четыре месяца, как Джек — бомж. Ничего. Прижился. Друзьями обзавелся. Подругой. Только всякий раз, когда голодные спазмы схватывали живот, неведомая сила тащила его к родному подъезду.
На ловца и зверь бежит
...Резкая боль удушила горло, подбросила вверх, и сильные руки тисками сдавили ребра. Он яростно рванул из этих наглых рук, но стальной трос аркана перехватил горло так, что Джек на мгновенье умер.
— Марья Васильевна, твоя заява выполнена,— прокричал Александр Соколов, ловец автодормехбазы Северо-Западного округа технику-смотрителю 15-го ДЭЗа.— Больше, стервец, не укусит.
И понес замертвевшего пса к грязно-серому фургону.
— Фашисты! Убийцы! Что же вы, подонки, творите! — тишину двора разорвал пронзительный вопль. Окно на четвертом этаже дома, возле которого припарковался фургон, распахнулось, из него вывалилось лицо седовласой фурии.
— Отпусти собаку, ублюдок! Джекуленька, миленький, в морду его цапни, в морду! Креста на вас нет! Брось собаку, сволочь! Это ты, Машка, живодеров вызвала? Ну, я тебе, шалава, повызываю.
Джек, услышав знакомый голос, приподнял поникшую голову и затуманенным взглядом уставился в холодное небо.
— Зинаида Федоровна, давайте без хамства. Вы же сами Джека выгнали. И он уже троих покусал,— проорала в ответ администрация.— Заберите домой, раз такие жалостливые.
— А кормить его ты будешь? Будьте вы все прокляты, душегубы! — окно на четвертом этаже с грохотом захлопнулось.
— Видишь, брат, это не я, это она тебя предала,— Александр Соколов аккуратно освободил шею Джека от аркана и одним махом зашвырнул пса в клетку. В ее мрачном сумраке уже валялись ошалевшие от ужаса шестеро собратьев по несчастью.
— Ладно, Степан,— сказал ловец водителю фургона.— Подпиши заявку, и на сегодня все.
Вот уже 32 года каждое утро лучший ловец бродячей живности выезжает на свой собачий промысел. "Зачистку", как он сам со смехом говорит. Он действительно лучший. Его даже снимал Рязанов в "Небесах обетованных", а Рязанов фуфло снимать не будет. Соколов играл там самого себя — отлавливал бездомных собак. Но светлый бомж Олег — Басилашвили — всячески вредил работе и выпускал бедолаг на волю.
— Видишь,— с грустью говорил ловец.— И в фильме я, значит, гад и злодей. Обидно. Хороший он режиссер, выдающийся, а в проблеме не разобрался.
— А есть проблема-то?
— А то сидел бы ты сейчас со мной и эту вонь нюхал?
Тут он, конечно, прав. Мы сидели втроем в тесноватой кабине фургона, и жирный собачий дух пропитал, казалось, все: ватники, шапки, руки. Даже от массивного золотого браслета, что матово блестел на запястье Соколова, несло псиной.
— И часто вас так провожают?
— Да почти всегда. Сегодня еще хорошо — только поорала. А то и в драку лезут, и в морду пробуют заехать. Порой — какие собаки, еле сами ноги уносим. Особенно алкаши стараются. Знаешь, которые во дворах на троих соображают, а закусью псов прикармливают. И у них потом дружба вечная. Вот не дай Бог от ДЭЗа получить заявку на такого бродячего кореша. Без ментов не обойтись: загрызут, а не подпустят. Им же начхать, что назавтра этот пес кого-нибудь искусает или в бешенство впадет. Главное, своего не выдать. А какой он им свой? Он лужковский. Вот, смотри,— он полез за пазуху и вытащил затертый лист бумаги,— "проект закона города Москвы о животных". (Прочел медленно и торжественно.) С собой вожу, гуманистам тычу. Закон-то, правда, еще не принят, но они ж не знают. Во, специально подчеркнул: "Все животные, находящиеся на территории города Москвы, за исключением животных, находящихся в федеральной собственности и в собственности граждан, организаций и лиц без гражданства, являются собственностью Москвы".
— Понял?! — и радостно повернулся ко мне, тут же и сникнув.— Не понял? Объясняю: по этому закону все собаки, что шляются по улицам и дворам нашего города, принадлежат правительству Москвы и лично мэру. А вся Москва — его большая псарня. На которой я служу. И никакой алкаш, а также трезвый гражданин, не имеет права мешать мне эту службу исполнять. Я ж не ловлю в Кремле. Да хоть там собаки все стены обоссут. Потому что чужое. Федеральная собственность. А тут недавно у Белорусского работали, так один мужик, лысый такой, усатый, писатель известный, я его еще по телевизору видел, просто слюной изошел и все швондером матерился. А сам по телевизору про собственность говорил, что она священна. Так если не твое, что ж ты швондером ругаешься?
— Саш, а дома-то как к твоей профессии относятся?
— Так нормально относятся. И жена, и дети, и внуки. Деньги приношу, чего ж нос воротить. Степан, у тебя как дома относятся? — повернулся он к водителю, но тот, занятый дорогой, только промычал что-то одобрительное.
— Он-то не помнит, молодой еще, только раньше больше получали. Когда Москва образцово-коммунистической была. Я и на доске висел, и с головы платили. Вон, смотри, дворняга на тротуаре. Фиг бы она у меня при советской власти резвилась. А сейчас мне без разницы — на окладе. Заявки нет — живи. Да и служба наша была... как бы человечнее. Не арканили, а усыпляли. Нам давали такое снотворное — атоминал кислоту. Накупишь "собачьей радости" по 60 копеек килограмм, шариков с кислотой накрутишь и на лежке рассыпешь. Пес сглотнет — и в сон. Спящего и берешь.
— Так и домашние могли нажраться.
— А мы следили. Хотя, правда, попадались говнюки среди ловцов, нарочно домашних брали. А потом в этом же дворе объявления вешали: мол, найден пес хорошей породы. Я таких презирал даже.
— А чего ж на арканы перешли?
— Так начальство заявило, что в снотворном есть наркотик, и ловцы под кайфом ходят. Бред все это, просто дорогой он стал, а денег жалко. Аркан — какие деньги, когда сами делаем. Но аркан, он ловкости требует, сноровки. Не каждый с ним к собаке и подойдет. Вот и поредели наши ряды. И потом, понимаешь, у сонной псины глаза закрыты. А тут... арканом горло сдавишь, глаза из орбит, лучше не смотреть.
— Стыдно, что ли?
— Да пошел ты! — он насупился и минуты две обиженно молчал. Но потом не выдержал: — Ты пойми, в Москве десятки тыщ бездомных тварей. От них зараза, и даже возможны эпидемии. Я не сволочь, а санитар города. А уж если вы все такие жалостливые — приведи домой, обогрей и накорми. Или дай денег на собачьи приюты. Шиш. А вот я за это время трех псов с улицы взял. По семь-восемь лет жили.
— Ну извини, сорвалось. Ты лучше вот что скажи: дворняга, она ведь псина умная, хитрая, ее просто так на аркан не возьмешь. Наверняка приемы есть заветные?
И тут он неожиданно развеселился:
— Я кобелей на суку беру. Лучший способ. Я почти всех сук в районе знаю, и ты не поверишь: у меня их критические дни в блокнот переписаны. Как у какой-нибудь девицы. И только у какой суки течка начинается — считай, свора твоя. Заманишь ее в подъезд на лестницу, кобели с дуру всей оравой туда же. Степка дверь захлопнул — куда им деться? Только в аркан.
— И суку тоже в аркан?
— Никогда. Мы своих не сдаем. Искупила кровью. Как в штрафбате. Реабилитирована.
Сучья профессия
"Суки. Какие суки". Джек лежал на цементном полу и трясся в мелком ознобе. Грязная клетка, куда швырнули его ловцы из фургона, стояла в тесном и темном помещении рядом с такими же старыми клетками, и протяжный, тоскливый скулеж, который несся из них, холодил Джеку сердце. В углу клетки в ржавой миске воняло какое-то пойло, но Джек на миску даже не смотрел. "Этих на передержку,— забивая скулеж, раздался зычный голос,— дальних на усып." Джек не знал, что передержка — это маленькая, в десять дней, надежда на чудо. На чудо в лице сердобольного, который придет и заберет его снова в жизнь.
— Стерилизовать!
— И усыплять.
— Только стерилизовать!
— И усыплять. А если стерилизовать, то только сук.
— Вам, мужикам, лишь бы бабам нагадить,— запальчиво кричала Людмила Михайловна Кочеткова, председатель благотворительного фонда помощи бездомным животным, своему оппоненту.
Хотя, чего она так горячилась? Вот уже полтора года, что существует фонд, ведет Кочеткова каждодневный спор с директором городской ветеринарной станции, или по-нынешнему ООО "Витус", Валерием Леонтьевичем Джихаевым. Его владения по улице Юннатов стыдливо спрятались в глубине двора. И совсем не по моральным соображениям. Хотя именно сюда свозят с пол-Москвы бродячих собак. А, наверное, потому, что сами, грязные и убогие, выглядят тоже бездомными.
— А что ты хочешь, дорогой? Знаешь, когда строили? В 37-м. Хороший год, да? С тех пор не ремонтировали. Не станция, а конура собачья. За границей, дорогой, был? Там знаешь, какие ветстанции? Там жить хочется. А здесь? Только умирать.
Плотный, с черной, кудлатой головой, он сам напоминал кавказскую овчарку. Только с грустными глазами.
— Вот, спорим каждый день, а что спорить? Конечно, права Людмила Михайловна. И общество защиты животных, и все зеленые, которые меня палачом называют,— все правы. Бездомных животных надо стерилизовать. Ну, там, которые совсем больные, ничего не поделаешь, усыплять. А остальных — стерилизовать. И пусть живут. Это и по-божески будет, и по-человечески. И построить для них в каждом округе приюты, чтоб не шастали по городу, а доживали как бы в доме для престарелых.
Только нет в моем бюджете такой статьи расхода — стерилизация. А есть совсем другая цифра. Ты только вздохни, чтоб не стошнило: тонна собачины стоит 4 тысячи рублей. Это правительство Москвы платит мехдорбазам — нам и люберецким.
— А люберецким-то за что?
— Как за что? За трупы.— Он на мгновенье осекся.— Ну что ты меня, дорогой, путаешь? Не тем люберецким. Завод там есть, в Люберцах, по утилизации биологических отходов. Там недавно новое печное оборудование поставили. Немецкое. Они в этом толк знают.
— Вы на немцев не грешите,— возмутилась Людмила Михайловна.— Если бы не немцы, мы бы нашего приюта не имели.
— Подожди, не горячись. Я пошутил немножко. Дай про деньги доскажу. Тонна собачины — это примерно 40 голов. Значит, за усыпление одной собаки Москва платит 100 рублей. А стерилизация стоит 400. Ты представляешь, сколько нужно, чтобы стерилизовать всю московскую свору? И никто не представляет. Раньше наша служба централизованной была, хоть какой-то учет велся, а теперь по округам разбросали и никто ни черта не знает, сколько в Москве бездомных собак. Одни говорят — 20 тысяч, другие — 100, но я думаю, не больше пятидесяти. Теперь помножь 50 тысяч на 400 рублей. 20 миллионов получится. Прибавь еще 10 на отлов. Выйдет 30. Вот за эти деньги мы за год могли бы стерилизовать всех. Но попробуй попроси эти деньги — самого стерилизуют.
— А это за что?
— Так невыгодно. Префектурам невыгодно. Мехдорбазам невыгодно. Мне тоже никакого смысла. Потому что в прошлом году нам всем дали на это дело 10 миллионов. И в этом дадут. И в будущем. Мы собачек, сколько можем, отловим, другие наплодятся. И будет, дорогой, вечный водоворот нашей собачьей жизни.
— Так нехорошо это.
— А что ты хочешь, святых среди нас нет,— Валерий Леонтьевич даже расстроенно помолчал, а потом вдруг кивнул кудлатой головой в сторону Людмилы Михайловны.— Не прав, вот она святая. Собачья мать Тереза. Знаешь, чем она здесь занимается? Наши грехи отмаливает.
Собачья матерь
Вообще-то Людмила Михайловна не мать Тереза, а архитектор. Но если бы у собак была своя религия, они наверняка причислили бы ее к лику святых. Потому что вот уже много лет, как забросила она архитектуру и спасает бездомных животных. Два года назад уговорила Людмила Михайловна господина Джихаева выделить на станции для фонда помещение. И вот стоим мы с ней в просторной комнате, разделенной на двадцать боксов, и в каждом боксе на теплой подстилке, в глянце итальянского кафеля лежит спасенная живность.
— Это все немцы. Здесь ведь гроша не выпросишь, а в Германии есть фонд, подобный нашему. Вот они и помогли обустроиться. А иногда даже забирают собак на ПМЖ. Вот смотрите,— она взяла со стола роскошный глянцевый журнал "Дер фауна". На фотографии — престарелая счастливая пара бюргеров держала на руках мохнатую замухрышку.
Это Дашка. Не то болонка, не то недоразумение. Чем уж она немцам приглянулась, не знаю, но живет в Германии.
— А к вам она как попала?
— Так от Валерия Леонтьевича. Из передержки. Мы, сколько можем, отбираем у него, стерилизуем, а потом пристраиваем.
— А сколько можете?
— Мало. У нас ведь врачи бесплатно работают. Бесплатно много не сделаешь. Да и пристраивать знаете, как трудно? Мы и объявления даем в "Из рук в руки", да что толку?
— А по какому принципу вы из передержки отбираете?
— Какие понравятся.
— А остальные?
Она только развела руками.
— Пусть вам понравится Джек. Такой здоровый, помесь овчарки и водолаза.
Соколов позвонил через неделю.
— Слушай, журналист, подъезжай сегодня на Юннаты. Помнишь, мы пса здорового отловили. Так оставили его. Стерилизовали и оставили. Сегодня повезу в родные места.
Когда грязно-серый фургон остановился, Александр Соколов распахнул заднюю дверь, вытащил Джека, поставил на снег и легонько подтолкнул под обвислый зад.
— Давай, пес, живи.
"Сука",— равнодушно отметил Джек, провожая взглядом пробегавшую мимо собаку.
ВАЛЕРИЙ ГИЦЕЛЬ