Режиссер Татьяна Казакова, возглавившая в прошлом сезоне Санкт-Петербургский академический театр комедии им. Н. П. Акимова, показала давно обещанную премьеру пьесы М. Е. Салтыкова-Щедрина "Тени". Для советской сцены эту "драматическую сатиру" открыл Николай Акимов, поставивший знаменитые "Тени" в театре им. Ленсовета в 1953 году. Казакова невольно вступила в полемику с одним из лучших спектаклей бывшего блистательного хозяина Театра комедии.
Через весь спектакль Акимова проходил театр теней, который вторгался в трехмерное пространство и превращал живых людей в силуэты, в бездушных марионеток. В начале 1953 года обличение государственной машины и рвущихся к власти молодых чиновников, предавших свои либеральные идеалы и торгующих людьми и чувствами, было ошеломляюще смелым.
Полвека спустя Татьяна Казакова назвала свой спектакль по Щедрину "Клавиром для начинающих карьеру", тем самым отстранившись от хрестоматийного акимовского создания. В "драматической сатире" Щедрина, написанной про время, когда "старое не вымерло, новое не народилось, а между тем то и другое дышит", много такого, что вполне может сейчас звучать современно. Однако Татьяна Казакова — художник хоть и не по-женски жесткий, но лишенный публицистического нерва. Ее интересует не театральная сатира, а театральная поэзия. Не театр черно-белых силуэтов, а яркий венецианский карнавал.
Акимов открыл в тяжеловесной разговорной пьесе гротескную театральность, но она служила средством для мрачной сатиры. Казакова идет вслед за ним, но в ее спектакле торжествует театральность отвлеченная. При таком подходе Салтыков-Щедрин превращается из союзника режиссера во врага, на борьбу с которым мобилизуются все доступные сценические средства.
В мрачной чиновничьей комедии неожиданно появляются мерцающие свечи, таинственный блеск металлических конструкций, бесшумно скользящие люстры, оплетенные белыми развевающимися лентами, мягкий снег, завывания вьюги, рыжая полуодетая дама в боа, золотые платья и черные полумаски, цыган с гитарой. Главный герой, чиновник Клаверов (Евгений Баранов), от фамилии которого образовано название спектакля — "Клавир", — впервые входит в свою приемную в костюме, напоминающем то ли одеяние китайского мандарина, то ли костюм борца айкидо, во втором акте надевает белые одежды паяца. Весь второй акт играется в персидском антураже: красные ковры и подушки, красное освещение, кальяны, сабли, пышные халаты, чалмы на головах героев. Соблазнительно было бы увидеть во всем этом метафору маскарада империи, как в мейерхольдовском "Маскараде", но скорее всего Татьяна Казакова увлечена собственно маскарадом, а не тем, что может за ним скрываться. Пьеса рядится в яркие одежды, оплетается всевозможными ухищрениями, даже притворяется рождественской историей, но то и дело тормозит действие и мешает режиссеру и зрителям свободно отдаться театральному фейерверку — как будто из под толстого слоя грима гневный голос сатирика продолжает упрямо бубнить что-то об измене идеалам и о новом либерализме.
Избыточная режиссерская фантазия была уместной при постановке гольдониевских "Самодуров", изящно вплетенных Казаковой в атмосферу венецианского карнавала. Легко представить себе, как блестяще сделала бы Казакова любую из фьяб Гоцци. Она — режиссер, великолепно чувствующий театральное пространство, симметрию и асимметрию, извлекающий всевозможные эффекты из контрастных сочетаний. Рядом с огромным актером она ставит крохотного, красный цвет оттеняет золотым и зеленым, темноту прорезает диагональными лучами. (Младшего князя Тараканова играет юный школьник, чей актерский непрофессионализм бросается в глаза, но прощается режиссером потому, что ей нужен декоративный и субтильный полуребенок.)
На алтарь самодовлеющей театральности Казакова часто приносит смысл происходящего. Не слишком просто в этом карнавале уследить за сюжетом — кто что предал и кто кого продал. Не слишком просто понять ненужные в этом контексте нравственные рефлексии героев, которые порой принимаются декламировать "Товарищ, верь, взойдет она..." (пушкинские строчки призваны символизировать школьное братство и былую преданность идеалам).
Как известно, Салтыков-Щедрин оборвал пьесу почти на полуслове. У Казаковой в эффектном пантомимическом финале на сцену выводят старого князя Тараканова — незримого паука, ради которого сплеталась сценическая интрига. Князь оказывается выжившим из ума благостным маразматиком в ночной рубахе и с белым пушком на голове. Если "паук" столь комичен и безобиден, то вся паутина и вовсе рвется. Четыре маленьких лицеиста читают перед князем пушкинские стихи, тот треплет их по щечкам, потом мальчики долго кувыркаются в снегу. Возможно, это герои пьесы в детстве. Возможно, это будущие циники, которым вскоре предстоит начать карьеру. В спектакле Казаковой это не так уж и важно. "Клавира для начинающих карьеру" не получилось. Получились тени — не в философском, а в декоративном смысле. Тени, блики, отсветы, пятна, заслонившие скорбную тень великого сатирика Салтыкова-Щедрина.
КАРИНА Ъ-ДОБРОТВОРСКАЯ