Роман Петра Алешковского "Владимир Чигринцев" считается одним из лидеров нынешней букеровской номинации. Написанный в традициях прозы семидесятых годов, он вызывает в памяти притчу о новом вине и старых мехах, являя столь же соблазнительную, сколь и безнадежную попытку возрождения русско-советской реалистической традиции.
Русская литература, сделав полный круг и побывав последовательно властительницей дум, законодательницей мод и слугой режима, вернулась к той примерно роли, что играла в восемнадцатом столетии. Сегодня, как во времена Кантемира и Тредиаковского, это услада немногих, на которую власть взирает снисходительно, а общество не замечает, явно предпочитая толстым журналам страшные сказки в лубочно-ярких обложках. В этой ситуации роман Петра Алешковского "Владимир Чигринцев" выглядит как попытка занять пустующую нишу большого стиля и, соответственно, придать изящной словесности функции некой лаборатории, где отыскивается формула новой общенациональной системы ценностей.
Фабула романа под стать авторской задаче и заставляет вспомнить расхожий мотив семидесятых: городской интеллигент едет в деревню и припадает к корням. Весь полагающийся при рассказывании такого рода историй реквизит присутствует. В деревне живут запойные, но с золотыми руками мужики, двужильные бабы, которые, как им и полагается, "все на себе тянут"; под ногами этих сермяжных монстров крутится голубоглазый мальчонка, который клянется, что никогда не уедет из деревни, и просит нетрезвого папу скорее отремонтировать трактор. Антураж и действующие лица городских сцен также знакомы прилежному читателю "Нового мира" двадцатилетней давности: старик-профессор, чудак и шутник, его красавицы-дочери, карьерист-ученик. Участвуют также ювелиры, автослесари, эмигрант, бизнесмен, милиционеры, оборотни. Протагонист, именем которого и назван роман, — художник. Эта удобная профессия позволяет автору отправить праздного героя на поиски фамильного клада.
Сюжет написанного Алешковским римейка советской застойной повести таков: профессор, потомок русских дворян, чувствуя, что жизнь его близится к закату, объявляет собравшимся на даче гостям, что в заброшенной деревне, бывшей когда-то фамильным имением, спрятан клад. В доказательство он презентует дочерям старинные украшения. Из всех собравшихся один только художник Чигринцев принимает эту историю всерьез и решает отправиться на поиски клада. В дороге он попадает в аварию. Поскольку клад считается проклятым, этот инцидент можно считать косвенным доказательством существования сокровища. В гостинице провинциального городишка герой знакомится с администраторшей: "Бессонной и лихорадочной была ночь. Драгоценное чувство жалости друг к другу породило полное понимание... Крадущимися шажками путешествовали пальцы по послушной коже. Горели губы, глубоки и бездонны казались глаза, нежно щекотала простыня".
Инструментом гальванизации жанра Алешковскому служит русская мистика. Роман открывает сцена из времен пугачевского восстания, в которой офицер — дальний предок профессора — убивает казака-повстанца и отбирает у него сокровище. Казак, умирая, проклинает и клад, и своего убийцу. "Поручик стоял над трупом, не решаясь обыскать. Колено болело, нога почти отнялась. Рана как бы оправдывала убийство. Он проковылял к дереву, обломил нижние ветви, запалил костер. Взмыленный конь стоял по ветру в стороне, ноги его ходили ходуном. Сесть сейчас в седло означало бесславно сгинуть обоим в степи недалеко от спасенного Оренбурга".
Это — самая эффектная сцена романа. В ней есть некоторая важнейшая для прозы динамика, или, по меньшей мере, напоминание о пушкинском образце, благодаря чему прощаешь даже эти сомнительные "ходящие ходуном ноги". Но все, что относится к нашему времени, по стилю и слогу находится на уровне "глубоких и бездонных глаз". Вялая, клишированная авторская речь, когда в голосе героини обида "сквозит", а главный герой не может просто подумать, но у него непременно "в мозгу стрельнет мысль", иллюстрирует давно известную истину: язык сопротивляется ложной задаче, синтаксис мстит за семантику. Откровенно слабы в "Чигринцеве" диалоги: с удивительным простодушием автор игнорирует непреложное правило реалистической прозы — каждая реплика должна прежде всего раскрывать характер произносящего ее персонажа. Посему герои то говорят чересчур информативно, подобно персонажам мыльной оперы, то ограничиваются междометиями — в любом случае речь ни одного из них не запоминается и для читателя оказывается неотличимой от речи другого.
Испытав "нежную щекотку простыни", художник отдает машину в ремонт и оказывается наконец в непосредственной близости от своей малой родины. Здесь он барином бродит по полям с ружьишком, встречает какого-то оборотня — эдакую местную собаку Баскервилей, клада, однако, не обнаруживает да и возвращается в Москву. Вообще главный герой — господин довольно аморфный, и кое-какие эмоции кроме сцены с провинциальной нимфой в гостинице возникают у него еще лишь однажды, когда один из деревенских жителей с одобрением упоминает Сталина. Герой, как сказано, "взорвался": "...Про этого вампира нам с тобой не договориться. Для меня он убийца и злодей, запомни". Эта небойкая демонстрация атрибута из джентльменского набора интеллигента одна только и нарушает идиллическую картину конфликта хорошего и очень хорошего, развернутую в романе.
Попытка найти непрерывную линию рода от незапамятных времен до наших дней, которую не прервали, если вообще затронули общественно-исторические бури, дать некую гармоническую картину семейного космоса — задача благородная, ибо имеет в основе призыв к общественному спокойствию и смягчению нравов. Неисполнимость ее, однако, следует из некоторой имманентной близорукости реализма как метода и, может быть, из того обстоятельства, что прошлое еще слишком близко. Это возбуждает в читателе какие-то неприличные вопросы наподобие "А на что же они живут?" или "А что этот старичок делал в 37-м году?". Автор вынужден пускаться в добросовестные разъяснения. Сестра таланта зевает, встает, хрустнув суставами, и выходит, тихонько прикрыв за собою дверь.
Лучшие страницы "Чигринцева" — автомобильные. Тут, где над автором не тяготеет необходимость продвигать надуманный сюжет и разлеплять похожих, как пельмени, персонажей, проза Алешковского становится легче, вольней, темпераментней. Вечная тема дороги, одинокого путника в неуютном пространстве вызывает к жизни куда более убедительные пассажи, нежели благонамеренная попытка дать литературный аналог новейших московских построек — отчасти на храм похоже, отчасти на сталинский небоскреб, но более на макет: все как-то кажется, что стены из папье-маше.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Алешковский Петр. Владимир Чигринцев. — Дружба народов, 1995, #9-10.