Самым репертуарным автором этого сезона в Москве пока остается Бертольт Брехт. К двум недавним "Трехгрошовым операм" (в "Сатириконе" и Театре сатиры) добавилась "Мещанская свадьба", которую поставил в Театральном центре имени Ермоловой Алексей Левинский.
Кстати, и "Трехгрошовую" Левинский тоже недавно ставил, всего пять лет тому назад. Но путь к новому Брехту лежит у него не напрямик от "оперы нищих", а через чеховскую "Свадьбу", которую (вместе с "Юбилеем") режиссер в позапрошлом сезоне инсценировал там же, где идут его лучшие спектакли, — на малой сцене ермоловского центра. Вообще, Левинский все последние годы ставит в этой неудобной темной комнате нечто вроде нескончаемого театрального романа, разбитого на камерные главки-спектакли. Его персонажи — загадочные и смешные клоуны, кочующие из сюжета в сюжет, но всегда помнящие о своих вчерашних ролях. На первый взгляд Левинский для русской театральной традиции чужак, на самом деле — продолжатель ее теневой, но существенной "масочной" линии.
Чеховские водевили он открыл абсурдистским ключом, словно поставив удачный лабораторный опыт: теоретически права Чехова, как родоначальника абсурда, давно узаконены. Брехт в "Мещанской свадьбе" предстал последователем предабсурдиста Чехова, но предшественником собственно абсурдистов. Хронологически это верно, но стилистическая натяжка очевидна. Впрочем, система нескольких оптических приборов, в которых, прежде чем дойти до зрителя, должен отразиться литературный текст, — характерный прием Левинского. И этими приборами чаще всего оказываются не зеркала, а поляризаторы, пропускающие смыслы и интонации лишь в узком диапазоне. Так над гостями мещанской свадьбы сгущается комический рок: трещат стулья, ломается сколоченная руками жениха в расчете на счастливую жизнь мебель.
Вздорный брехтовский сюжет у Левинского не лишен мистической меланхолии. Ритуал свадебного застолья не отличить поначалу от похоронного, а то и загробного. Хозяева не рады гостям, гости совсем не рады за новобрачных. За пустым столом хищные куклы сидят через одного с куклами-простаками. И все они точно боятся, что кончится их механический завод. Однако весь страх уходит в слова. Ситуация такова, что комедийные искры высекаются буквально каждой репликой: смешно не содержание, а его полное отсутствие, смешна невозможность налаживания диалога. Персонажи находятся больше в плену языка, чем обстоятельств, что, вообще говоря, для трезвого насмешника Брехта нехарактерно. Но Левинский в первой части спектакля как раз и показывает неожиданного, незнакомого Брехта.
Вместе с "Мещанской свадьбой" играется одноактная же пьеса "Свет в темноте". Здесь автор предстает привычным скептиком, питающим недоверие к ревнителям морали и благочестия. В сущности это не пьеса, а короткая зарисовка о некоем господине, борющемся с проституцией посредством публичных лекций о вреде оной. Когда же оказывается, что девочки из презренного заведения приносят доход гораздо больший, чем борьба с пороком, он охотно "переходит на другую работу" — именно в дом терпимости. Типичная брехтовская басня так коротка и прямолинейна, что зритель не успевает понять, зачем она, собственно говоря, была поставлена. Театральный прием оказывается просто на службе у текста, позади которого ничего, кроме очевидного нравоучения, не обнаруживается. Возможно, "Свет в темноте" нужен был для контраста: Левинский показал и того Брехта, о котором у нас не догадывались, и того, которого всегда недолюбливали.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ