На этой неделе лондонская The times занялась литературной арифметикой и прослезилась: вечный символ Альбиона, писательница Джейн Остин опять вышла в лидеры: и по тиражам, и по экранизациям, и по сочиняемым продолжениям к ее неоконченным романам. Вслед за "Гордостью и предубеждением" и "Чувством и чувствительностью" настал черед "Эммы". Два дерзких режиссера перенесли ее на экран, в теле- и киноверсии, и независимо от этого два еще более дерзких сочинителя продолжили повествование полуторавековой давности. Такая синхронность сама по себе впечатляет: старая добрая Остин с ее basic values нынче в повсеместном фаворе.
Консервативные basic values (религию, семью и нравственность) — трех китов добропорядочного обывателя — принято противопоставлять либеральным китам, всевозможным экзотическим меньшинствам. Российские публицисты, бесстрашно сражающиеся с западной политкорректностью, одержимы как раз этой антиномией, хотя цивилизованным миром она давно преодолена. Он любит basic values и маргиналов одновременно, не чувствуя себя в лице и в жизни Арлекином, к противочувствиям привычным.
Фильм англичанина Майка Ли, образцово политкорректный, но с викторианской моралью и названием, будто позаимствованным у Остин — "Секреты и обманы", получил множество призов на последнем Каннском фестивале, включая Золотую пальмовую ветвь, и множество же насмешек от просвещенных отечественных журналистов, заклеймивших его как произведение давно изжитого в России социалистического реализма. Одержимые чувством прекрасного, они обвинили фестиваль на Лазурном берегу в заскорузлости и пренебрежении эстетической стороной вопроса. Несмотря на это, отважные московские прокатчики купили фильм каннского лауреата и на днях презентовали его в Киноцентре.
Строго говоря, русские журналисты во всем правы. Каннский фестиваль, и впрямь косный, давно не жалует культурных новаций. (Заметим в скобках, что и наши критики их не сильно различают: фильмы Гринуэя, не пускаемые ни в один конкурс, снисходительно поругивают теперь все). Социальное кино и впрямь там сердечно приветствуется, что, впрочем, можно было заметить и раньше. Фильм "Секреты и обманы" и впрямь соответствует искусству социалистического реализма — своим конфликтом хорошего с лучшим, хотя именно это роднит картину Майка Ли со многим и разным: с античной идиллией, с пасторалью XVIII века, с романистикой той же Остин — каждый вправе выбрать себе ассоциацию, наиболее привычную и доступную. Но все они будут одинаково бессодержательны: построение конфликта как раз самое неординарное, что есть в фильме "Секреты и обманы".
Три сюжетные линии картины довольно долго развиваются параллельно, не пересекаясь друг с другом, что создает ощущение несколько затянутой экспозиции. В первой истории пролетарская мамаша, блистательно сыгранная Брендой Блентон, получившей свою Золотую пальму, переругивается с повзрослевшей дочерью, которая завела любовника: убогий быт, перманентная истерика. Во второй — истерика скрытая, загнанная внутрь, быт налаженный и припомаженный: старательно наводимый уют уже не в радость фотографу и его жене, страдающей бесплодием. В третьей истории быта нет вовсе, но нет и истерики: типовая интеллектуальная квартира, стерильная и спокойная, как кабинет женщины-врача.
Здесь и живет женщина-врач, молодая афро-англичанка, недавно потерявшая приемных родителей и теперь озабоченная поисками некогда бросившей ее матери. Ею оказывается пролетарка из первой истории, которая никогда не видела своей первой дочери и даже не подозревала, что та — черная. В конце картины все герои сходятся на семейном ужине в среднестатистическом английском доме фотографа. Брат пролетарки и, соответственно, дядя врачихи, он, не имея возможности родить собственного ребенка, счастливо обретает взрослую племянницу.
В фильме недаром затянута экспозиция: все "Секреты и обманы" построены на подробно разворачиваемых конфликтах, ни один из которых в конце концов не происходит. Черная девушка должна была шокировать своих белых неразвитых родственников. Не шокировала. Интеллектуалка должна была побрезговать простецким семейством. Не побрезговала. Безалаберная, пугливая, зависимая от любимого чада мамаша должна была избегать новоявленной дочери. Не стала. Разумная ответственная суховатая врачиха не могла простить матери ее давнишнего легкомыслия. Простила.
Даже различный быт, столь старательно разведенный, не сопротивляется друг другу: и пролетарское, и мещанское, и интеллигентское жилище предстают в картине как равноправные данности, ни одна из которых не подвергается ни остракизму, ни восхвалению. И расовое, и социальное, и бытовое, и культурное, и даже интеллект, и тем паче вкус, все меркнет перед тем сложным, таинственным, иррациональным, что составляет мир человеческих чувств и семейных связей. Этот сентиментальный и нравоучительный вывод вполне в духе Джейн Остин в фильме "Секреты и обманы" оказывается преодолением радикального 1968 года и в каком-то смысле примирением с ним.
Неслучайно героиня родилась именно тогда от короткой любви непутевой англичанки с заезжим американцем. Хороши или плохи были родители, но у них появились дети. И отныне достойное простое платье интеллигентки и вполне чудовищная пестрая кофточка ее матери одинаково уместны и одинаково несущественны, социум тем и хорош, что принципиально гибок. Замечательна сцена, в которой девушка приглашает обретенную родственницу в ресторан: черная и молодая вводит белую и старую в мир западной цивилизации. Если пшеничное зерно, в землю падши, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плоду. И это совсем не то, что зовется политической корректностью в России.
Простодушие, которое так безыскусно демонстрируют отечественные журналисты, язвящие Майка Ли за соцреализм, отчасти извиняется их невинностью. Решив, что западная мораль проще и краснее редиски, русские борцы с политической корректностью принялись над ней смеяться, как папуасы над несессером, искренне уверенные, что это лучший способ защитить цивилизацию. Но и апологеты "общепринятых европейских взглядов" выступают столь же прихотливо.
Знатный проповедник политкорректности журналистка Маша Гессен опубликовала в последнем номере журнала "Матадор" две заметки. Одна посвящена московским интеллигентам, которые отстаивают федеральную точку зрения на войну в Чечне и вообще раболепствуют перед властью. Материал, видимо, долго лежал в редакции — некачественному правителю противопоставлен некий "кудрявый", из которого, как известно, альтернатива вышла никудышная, всего шесть процентов. За прошедшее время вообще многое изменилось, например, федеральная точка зрения на войну в Чечне, но раболепствующие интеллигенты остались при своем. Эта обычная, условно говоря, "западническая", заметка Гессен была бы ничем не примечательна, если б не соседняя и безусловно "восточная".
В ней идет речь об одной юной девице, обвиняемой в сбыте наркотиков, которую патетическая Гессен называет "Русским Поэтом, вечно гонимым, судимым, ссылаемым". Писательница, конечно, вольна выбирать слова, но такую толкучку прописных букв и однородных определений нельзя признать политически корректной. Это скорее в традициях жаркого пахмутовского костра, чем унылого протестантского стоицизма с его отдельно взятой личностью. Даже протежировавшие девице известные литераторы из тех, что любят подписывать открытые письма, костра ей не желали. Один из них говорил мне, как бы извиняясь за ту оказию, в которую попал: "Знаете, я тут недавно сочинил стишок: 'Сижу красивая, двадцатидвухлетняя', — по-моему, смешно". Смешно не слишком: красивую, дадцатидвухлетнюю на самом деле жаль, дай Бог ей хорошо выйти замуж, как многострадальным героиням Остин, — с мужем, даже "Русским Поэтом, вечно гонимым, судимым, ссылаемым" быть, наверное, веселее.
АЛЕКСАНДР Ъ-ТИМОФЕЕВСКИЙ