Московский театр "Эрмитаж" открыл новый сезон премьерой спектакля "Сонечка и Казанова". Композицию по произведениям Марины Цветаевой сочинил и поставил художественный руководитель театра Михаил Левитин.
Сквозной сюжет большинства левитинских спектаклей можно определить как попытку бегства — в театр, в парижскую жизнь, в смерть, в оперетту или в универсальный жанр "обэриу", где есть место сразу и Парижу, и небытию, и театральным подмосткам, любым нагромождениям нелепостей и любым безумным фантазиям. Важно, что эти побеги никогда не бывают романтически красивыми и возвышенными, а одиноким беглецам суждено протестовать, скандалить, время от времени притворяться сумасшедшими, бить посуду и спотыкаться о неубранные с дороги мелочи.
Главные левитинские авторы — обэриуты, поэтому до сей поры и все остальные авторы на сцене "Эрмитажа" становились немножко обэриутами, будь то Олеша, будь то Бабель, Жак Оффенбах и даже Николай Гоголь. К этим превращениям постоянные зрители театра в одноименном саду давно уже привыкли. Никакая свистопляска, никакая шумная апология стихийного легкомыслия в этих стенах не может претендовать на право стать театральной новостью.
Марина Цветаева обэриутом не стала. В то же время режиссер верен себе: он по-прежнему строит действие на конфликте данности и мечты. Неназванная по фамилии (и обозначенная в программке всего лишь как "мама девочки Али") Цветаева Марины Качуро из эмигрантского — а то и из елабужского — далека вспоминает о послереволюционных годах в Москве и о своем увлечении актрисой вахтанговской студии Сонечкой Голлидэй (Ирина Богданова). На сцене "Эрмитажа" от экзальтированности текста "Повести о Сонечке" остался только легкий след: нервическая порывистость литературного слова растворилась в ритме театрального действия. Может быть, оттого, что эта любовь вела Цветаеву к театру. Ее знаменитые слова — "театр мне всегда казался подспорьем для нищих духом, обеспечением для хитрецов, верящих лишь в то, что видят, еще больше — в то, что осязают" — рождены были обидой за несостоявшийся с театром роман. Но у Левитина любовь будит фантазию, наряжает Сонечку в ностальгические кринолины и водит рукой, сочиняющей для студийцев пьесы "Приключение" и "Феникс".
Мечта о венецианском карнавале не может не заполнить вакуум девятнадцатого года. Чтобы сделать зазеркалье мнимо доступным, режиссер усаживает зрителей прямо на подмостки. Говоря о грани между жизнью и смертью, Цветаева у Левитина гладит рукой "четвертую стену" над рампой. Паркет опустевшего зала присыпан разноцветными конфетти, под тремя огромными тентами расставлены легкие белые столики — Давиду Боровскому не отказать в умении двумя-тремя деталями жестко задать игровой площадке атмосферу близкого, но недоступного праздника.
Все, что происходит "здесь", откликается "там". Как рассыпавшаяся из серого мешка гнилая картошка — грудой спелых апельсинов из плетеной корзины. Так и сам Казанова является преображенным педагогом театральной студии Стаховичем. Мечта левитинской Цветаевой — роман Сонечки и Казановы. Не имея сил длить романы с каждым из них, она надеется хотя бы так зафиксировать чувство. Но любовь литературного персонажа и актрисы (кстати, предназначенные ей роли Голлидэй так и не сыграла) может состояться только на сцене. Виктор Гвоздицкий играет молодого Казанову именно как вымышленного героя. Поэтому рифмы слегка приподняты на котурны, а требования сильных страстей звучат как поэтическое преувеличение. Кумир-любовник охотнее разрушает любовь, чем поддерживает ее.
Истинным героем Гвоздицкого, Левитина и Цветаевой Казанова становится в старости, когда перестает быть равным реальности: сжигает глупые любовные письма, грезит все о той же Венеции, в то время как скручен подагрой. Гвоздицкий добавляет ему уместной самоиронии, не изображает дряхлость и играет прощание с жизнью как грустный гротеск. Рано или поздно каждому предстоит все бросить и бежать прочь — в этом смысле Левитин свой сквозной сюжет продолжает.
Казанову, который сбегает в ночь от наступающего девятнадцатого века, актеры провожают поздравлениями и брызгами шампанского. Левитин считает, что пора прощаться с веком двадцатым. Только так можно сегодня отличаться от большинства.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ