Журнал "Новое литературное обозрение" выпустил в качестве очередного тома своего научного приложения книгу Ирины Паперно о Николае Чернышевском. Эта работа, начатая в конце 70-х еще в СССР и впервые напечатанная в 1988 году в издательстве Стэнфордского университета в Калифорнии, является классикой современной славистики.
...и Чернышевский
Слова "научная библиотека" на обложке не должны пугать: эта книга — бестселлер для всех тех, кто в принципе склонен к чтению, причем беллетристики. Чисто литературоведческой является лишь третья, последняя часть книги, где чуть более конспективно, чем хотелось бы (остановись, автор), проанализированы структура и риторика романа "Что делать?", главным образом его евангельские корни. Первые же две главы посвящены биографии Чернышевского и "эстетическим отношениям искусства к действительности". Выразительным анекдотом на тему этих отношений была реакция властей на выстрел Каракозова, прозвучавший ровно через три года после финальной сцены "Что делать?". Чернышевского обвинили в том, что он знал о дате покушения, тогда как на самом деле Каракозов вдохновился романом и рассчитал время по нему. В дальнейшем Паперно демонстрирует, как в реализме не столько "искусство отражает жизнь", сколько жизнь подражает искусству.
Биография Чернышевского как "нового человека" 1860-х годов местами гомерически смешна — даже для тех, кто помнит четвертую главу набоковского "Дара" и всегда думал, что строки из дневника, где Н. Г. подсчитывает, сколько слез выкатилось у него из глаз, или злое mot "клоповоняющий господин", которым наградили его коллеги-литераторы, Набоков выдумал (нет, все это правда). В жизни Чернышевского и в его романе Паперно интересует в первую очередь феномен "нового брака" (фиктивная женитьба, спасение девушки из косной семьи, жизнь втроем), весьма типичный не только для Веры Павловны (роман "Что делать?", запрещенный и потому очень дорогой, был классическим подарком на свадьбу). Биография Н. Г. в книге постоянно и плодотворно сравнивается с биографиями других персонажей "эпохи реализма", реальных и вымышленных: Базарова, Герцена, Шелгунова, Сеченова, Ковалевской. Наследниками романа являются у Паперно и такие известные "тройки", как Маяковский--Лиля--Осип Брик или Ленин--Крупская--Арманд (последнее менее убедительно).
...и Лотман
Описание бытового поведения как литературного текста восходит к классической статье Лотмана "Декабрист в повседневной жизни" (другим источником книги являются работы Лидии Гинзбург). Однако книга Паперно, возможно, сама будет нуждаться вскоре в комментарии — она скрыто полемична по отношению к другим текстам, и прежде всего к этому тексту Лотмана, с которым делит социально-политический контекст написания. Статья Лотмана, в свою очередь, полемизировала (что тогда, в 70-е годы, ощущалось всеми) с государственной идеологией. Паперно тоже написала свою книгу "против государства", но иначе. Лотман показал, что декабристы понимали бытовое поведение (например, нежелание танцевать на балу) семиотически, как поступок, исполненный смысла и, следовательно, оппозиционный системе, наделенной монополией на смысл. Семиотика поведения у Лотмана явно героизирована. Легко понять, что и написание такой статьи он ощущал как своего рода героический жест — поступок "со смыслом". В ритуализации поведения есть аристократизм, и это был аристократизм позиции самого исследователя.
Трагикомедия жизни философа-графомана и обманутого мужа, суетливого самоучки и неудачливого оратора находится в вопиющем контрасте с возвышенной судьбой декабристов у Лотмана. Однако декабристские стихи, банальные и вымученные, ничуть не лучше корявого слога Чернышевского: последний даже интереснее. Чернышевский не отказывается танцевать, но просто не умеет, и в этом его культурная позиция: нигилизм как стремление разрушить знаковое поведение, быть против условностей, а не предложить другую условность (утопическое, разумеется, и мучительное стремление). Своего рода "нигилистической" является и книга Паперно, в которой демифологизируется сам жест семиотизации, наделения скрытым значением, пресловутой "фигой в кармане". И книга написана с заметно более внешней позиции по отношению к "дискурсу государства", чем статья Лотмана. Отсюда, кстати, и здоровый комизм книги Паперно — комическое всегда обнажает знаковую природу того, что кажется безусловным.
Вместе с тем в книге заметна явная симпатия к герою, и с первого взгляда она напоминает более всего отчет психолога о "сценарии жизни" пациента, реконструированном в результате кропотливой исследовательской работы. Остается, правда, вопрос, кем написан искомый сценарий. Построен ли он сознательно писателем или продиктован его подсознанием?
...и Набоков
Современное литературоведение часто занимается не чем иным, как формой психоанализа, но от ответа на указанный вопрос уходит, черпая то из сознания, то из подсознания писателя. Набоков в четвертой главе "Дара" ответил на этот вопрос ясно: сценарий жизни пишется судьбой, которая с жестоким юмором сопоставляет детали, разбрасывает совпадения, вводит сквозные темы и последовательно мстит герою. Автор — только наблюдатель этих леденящих душу случайностей.
Паперно делает в конечном счете нечто весьма близкое к Набокову, когда не пропускает ни одного из этих совпадений. Об упомянутом мемуаристами орле Набоков пишет: прилетел клевать печень Чернышевского, но не признал в нем Прометея. Набоков же, разумеется, не упустил случая признать. Текст Набокова вовсе не издевается над Чернышевским, как принято считать; он полон искренней и нежной, хоть и самоироничной, солидарности автора с автором, пишущего с пишущим, которая выше классовой общности и равенства дарований. Ради этого Набоков и берет Н. Г. под свою защиту, делая его персонажем своего героя (Годунов-Чердынцев, кстати, тоже не умеет танцевать), и та же солидарность пишущих действует и сегодня.
В предисловии к книге Паперно полемизирует с "убийственной иронией" Набокова, но, как мне кажется, Набоков на нее скорее повлиял, в том числе и обрывками мысли о соотношении реальности и литературы. У Набокова Н. Г. задним числом пытается представить свой дневник как черновик романа (так же хотел поступить Гумберт Гумберт), а реализм "Что делать?", напротив, носит фантазматический характер (Н. Г. в каземате и лишь мечтает о реальности любви и пирожных).
Современное литературоведение не так далеко от Набокова, поскольку именно он увидел в русской литературе "гениального читателя" и сам был первым писателем-читателем (кусочек из Чернышевского он прочитал в качестве своего рода Зощенко); по линии читательства и пошло потом все справедливо высоко ценимое тартуское литературоведение. Но Набокову-писателю было проще. Он мог позволить себе упомянуть о тайной связи событий и деталей, "которая объясняла бы все, — если бы только ум человеческий мог выдержать оное объяснение", и дальше об этой связи умолкнуть. Ирина Паперно тоже заканчивает чем-то вроде "все сложнее, чем вы думали"; она все же не формулирует до конца эстетические отношения искусства и действительности, не делает ожидаемого жесткого вывода. Разве что можно усмотреть тут вывод о диалектическом переплетении закономерного и случайного, как сказал бы Лотман. Есть в этом чуть осторожности, чуть беспомощности, чуть прекрасного почтения перед литературой. Вероятно, все действительно сложнее, чем мы думаем.
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ
Ирина Паперно. Семиотика поведения: Николай Чернышевский — человек эпохи реализма. Авторизованный перевод в английского Т. Я. Казавчинской. М.: Новое литературное обозрение, 1996.