— А где же Борис Абрамович? — глухим шепотом спросил я могучего охранника, входя ранним сентябрьским утром под продрогшие своды огромного армейского ангара где-то на окраине Ярославля. В темной от пыли, гари и дыма глубине строения, возле бронетранспортеров, нервно сновали люди в камуфляже. Седовласый атлет раздавал им пистолеты и автоматы.
— Он там, рядом со спецназом,— таким же шепотом сказал охранник и показал на невысокого человека с мегафоном в руке. Если бы не знакомая лысина, блестевшая под лучами восходящего солнца, я Бориса Абрамовича никогда и не признал бы. Мятый замшевый пиджак, мешковатые вельветовые брюки никак не вязались с привычным обликом всегда элегантного бизнесмена. Впрочем, все верно. В костюмах от Армани на экшен не ходят. А сегодня предстоял именно экшен. Сегодня будет море крови и много трупов. И ничего уже нельзя остановить. Вчера поздно вечером Борис Абрамович сам, лично, предупредил меня об этом.
— Я его сниму! Обязательно сниму! Чего бы это мне ни стоило,— жаркой скороговоркой кричал он по мобильнику.
Мы едва встретились глазами, он только успел кивнуть головой, как сквозь грязные окна ангара я заметил две черные фигуры, неслышно скользившие вниз на страховочных тросах. Циничные улыбки расползлись по наглым мордам убийц. В руках чернули автоматы, направленные как раз туда, где стоял Борис Абрамович, и оглушительная очередь разнесла стекла вдрызг. Некто в бронежилете, похожий на актера Фоменко, стремительно прокатился по полу и с обеих рук открыл яростную ответную стрельбу по окнам. Через пару секунд за забрызганными кровью уцелевшими стеклами плавно раскачивались два трупа. Серый дым узорчато клубился в солнечных лучах. Было жутко красиво.
— Снято! — ликующе прокричал Борис Абрамович Гиллер.
Сам себе режиссер
Да, вот так. Борис Абрамович Гиллер — владелец винных заводов и диагностической клиники в Чехии, ресторанов в Москве и 16 областных газет с миллионным тиражом в России, продюсер самых кассовых отечественных фильмов "Американская дочь" и "Кавказский пленник" — на заброшенной базе ПВО в пригороде Ярославля впервые на собственные деньги и по собственному сценарию сам снимает крутой боевик под названием "Чек". Впрочем, нет. И сценарий он писал, и фильм снимает в соавторстве с Александром Бородянским. Но вот деньги, все до последнего рубля, уж точно его. Все из собственного кармана.
И пока киногруппа неспешно готовится к следующей сцене, пока гримеры малюют пылью бандитские лица и черные костюмы каскадеров с "Мосфильма", а пиротехники колдуют над тем, что должно страшно взрываться вокруг бесстрашного мента Николая Фоменко, а сам Коля, расслабленно улыбаясь, раздает автографы хороводу обалдевших от внезапного счастья ярославен, мы с режиссером присаживаемся у монитора и смотрим прошедшие кадры.
— Борис Абрамович,— говорю я.— Вы же, я слышал, очень расчетливый предприниматель. И вдруг — собственные деньги, да еще в отечественный фильм. Это у вас что, хобби такое?
— Я похож на идиота?
Вообще-то, больше всего, если надеть на него кепку-"аэродром", он смахивал на лицо кавказской национальности с московского рынка. При внимательном рассмотрении в Борисе Абрамовиче можно было признать еврея. А значит, уж никак не идиота.
— Вот видите. И я никогда не поверю, что в стране, где проживает сто пятьдесят миллионов, собственный кинематограф может быть убыточным. В Штатах доллар, вложенный в этот бизнес, приносит минимум три. И так же будет в России. Через год, через два, но будет. И тот, кто первым застолбит участок на запущенном поле отечественного кинематографа, тот и будет в шоколаде. Другое дело, что в тех же Штатах я прихожу в банк, показываю классный сценарий, сообщаю, что снимать будет Коппола, а в главной роли будет Де Ниро — и нет проблем. Вам сколько нужно — тридцать миллионов? Сорок? Здесь же в банки с подобным предложением даже заглядывать бессмысленно. Поэтому, если вы хотите снимать кино да еще на этом что-то заработать, лучше всего написать самому сценарий и самому снять по нему фильм, вложив в него свои собственные деньги.
— Ну если все так сложно, зачем оно вам, это кино? Вон у вас в Чехии винные подвалы — тоже красиво...
— А если это любовь?! Если с детских лет этот волшебный фонарь освещает мне жизнь? Я же мог ради хорошего фильма рвануть хоть на край света. Как-то в Томске, где я учился в политехническом на электрофизика, мой товарищ Лева Гудман, он сейчас в Израиле, позвонил ночью и захлебываясь от радости сказал: через полчаса в клубе единственный сеанс "Полуночного ковбоя". И я рванул. Почти что в одних кальсонах. По 30-градусному морозу. А там все, конечно, наглухо задраено. Лева пошутил. Так что кино — моя первая любовь. А вторая — зарабатывать деньги. Я с самого начала усвоил: если денег нет, их обязательно надо заработать. Вагоны грузить — значит вагоны, дрова пилить — значит пилить. На третьем курсе института устроились мы с ребятами на завод. Паковать продукцию. Организовали бригаду имени Павлика Морозова. Вкалывали как проклятые. Последние три дня каждого месяца вообще ночевали в цеху. Зато какие деньги получали! 200 рублей! Представляете, семьдесят седьмой год, в ресторан с девушкой сходить — от силы двадцатник. Выйдя из института, я уже был взрослым человеком. Знал, что почем и как заработать. Не знал лишь одного — чем заняться. Физика и электроника не вдохновляли. Решил — телевидением.
— Это с чего?
— А нравилось. Я же с четвертого курса с друзьями писал сценарии для молодежных программ томской студии. Дар такой у меня обнаружился. И самое смешное, что меня взяли. Причем сразу в штат. Целый год мотался на север, нефтяную романтику снимал — скважины, пургу, трудовой энтузиазм. И в один прекрасный момент вдруг понял — все, обрыдло. Ушел со студии, под какой-то памятник плиты клал. Но руки свербило: "...и пальцы тянутся к перу, перо к бумаге". Короче, устроился в милицейскую газету. Облавы, засады, спецоперации. Менты меня любили, потому что я лез с ними во все дыры и писал о них правду. Года два отработал и пошел на повышение, внештатником в молодежную "Ленинскую смену". Какая же там была атмосфера!
— В смысле творческая?
— Проспиртованная. Пили там нещадно. Я, конечно, и сам не аскет, люблю сухое вино, могу и водочки для аппетита, но комсомольцы пили по-иному: до рабочего дня, во время и после. И я как-то выпадал из общей бражки. Пришлось с комсомолом расстаться. К тому времени я уже был семейным человеком, жена, как и я родом из Казахстана, вот и махнул с ней в бескрайние степи. И оказался в Казторгрекламе. А там уже тогда пытались делать что-то похожее на нынешние клипы. Было где разгуляться. Хотя штат — мизерный. Но это и к лучшему: сам себе сценарист, сам режиссер. Смешные клипы делал, сейчас вспоминаю — нравятся.
— Например...
— Такая грязная-грязная собачка. Дождик капает, а она бредет еле-еле, вся в соплях, жалкая, несчастная. И надпись: "И у вас будет такая жизнь, если вы не застрахуетесь". Или вот еще сюжетик: красивая девушка, ну вылитая Анна Каренина, подходит к рельсам, кладет на них голову — а поезда нет. Смотрит на часы — поезда нет. Смотрит расписание — поезда нет. А над ней летит роскошный лайнер. И надпись: "Летайте самолетами 'Аэрофлота'. Это всегда надежно и вовремя".
— И, несмотря на это, вы, конечно, тоже вскоре ушли?
— Точно. Поругался с руководством. И пошел в партийную газету, в отдел новостей. Там главным редактором была та самая известная Гарифулина, что сейчас в "Советской России" про социализм пишет. А что, в жизни всякие беды бывают. Но тогда она характер проявила. Ей сказали: у тебя и так восемь с половиной евреев работает, куда ты берешь еще одного, целого. А она вот взяла. И не жалела потом. Я за три года накатал 250 статей. Плодовит был жутко.
— Только потом, конечно же, ушли?
— А как же. И тогда заработал свои первые доллары.
— Ну наконец-то!..
— Да вы не смейтесь. Я увидел в одной газете материал про русских, которые жили на Сахалине еще при японцах. Маленькая такая заметка. Я их нашел, этих русских, и снял о них фильм. Представляете: сидит такая здоровая русская баба, старая, конечно, но здоровая. И на японском песню поет. Я ее спрашиваю: ну как же вы при японцах жили? Очень хорошо жили, говорит. Три коровы своих было, сад яблоневый, батяня работал на извозе и еще магазин свой держал. Потом, слава Богу, наши пришли. Батю, конечно, убили. Зато, слава Богу, наши пришли. Землю отобрали, коровок тоже. И каждый раз она повторяла: ну, слава Богу, наши пришли. А муж ее молчал, молчал, а потом и разгорячился: "Да что там твои японцы! Вот я под немцами жил — мне 14 лет было. Где как рассказывают — не знаю, а нам всегда и пожрать давали, да и вообще... Замечательно было".
Я эту ленту немцам показал. Они как мужика увидели, дальше и смотреть не стали — сразу купили. Тут-то и вышло постановление о кооперации.
— Накоплений, кроме этих долларов, конечно, не было?
— Вообще ноль.
— Но ведь не голодали?
— Да нет, нормально. Во-первых, родители жены скотину держали и привозили баранину из совхоза, где тесть работал ветеринаром. А во-вторых, я же писал все время. Ночью, когда семья ложилась спать. По крыше бегали голуби, гадили где попало, а по квартире — огромные тараканы. Дочка наша, Катя, их боялась и с трудом засыпала. Сейчас она в Англии учится.
Трехсотый золотисто-бежевый "Мерседес" прикатил к ангару своим ходом, свежевыкрашенная черная "Волга" — на платформе.
— Сейчас будем жечь,— плотоядно ухмыляясь, Борис Гиллер направился к пиротехникам, которые уже выволакивали из ангара огромные кипы пакли.
— Гена, пакли не жалеть. Чтобы пылали, как снопы!
Ну ладно "Волга". А вот "Мерседес" было искренне жалко. Не для такой гнусной участи собирали его аккуратные немецкие руки, чтоб сгорел он под Ярославлем в бандитской разборке.
— Все очень внимательны. Машин больше нет и не будет!
— Вот что значит малобюджетный фильм. У американцев штук двадцать бы полыхнуло,— весь окровавленный, раненный в ногу, сознающий, что жить ему осталось кадров пятьдесят, и все равно готовый дать свой последний и решительный бой, Коля Фоменко аккуратно прилаживался к окну, из которого замечательно просматривались приготовленные на заклание авто.
— Дубль первый, кадр 556.
— Камера! Мотор!
Из машин выскочили бандюги в вечерних костюмах и, паля на ходу из автоматов, бросились к ангару. Но Коля-то молодец. Он врезал по бензобакам, и сперва "Волга", а потом и "Мерседес" утонули в огненном цунами. Пиротехники постарались, и языки пламени взлетели до небес. Жирный дым повалил из разбитых окон, и шесть камер, повизгивая, безостановочно снимали и эти корчившиеся в огне автомобили, и этот дым, закоптивший солнце, и безжизненные тела, нарвавшиеся на Колины пули.
Я уж было подумал, что Гиллер переписал сценарий и героический мент будет жить, как из-за угла двухэтажного дома, надсадно сопя и громыхая гусеницами, выполз огромный, чуть ли не с дом, бульдозер с жутким ножом наперевес. В одно мгновенье он раздавил пылающую "Волгу" и с ходу врезался в массивные ворота ангара. Из-за которых все стрелял и стрелял по железной махине обреченный Коля Фоменко. Потом я стоял на пепелище, у искореженных останков "мерса", и, словно директор картины, горестно так причитал: "Две тыщи баксов..."
— Какая мелочь,— засмеялся подошедший Гиллер.— Вы когда-нибудь видели, как горит миллион долларов?
— Вообще-то, я и негорящего не видел.
— А я видел. Свой собственный. И это — жуть.
А "Караван" идет
— Так вот, вышел закон о кооперации. И будто писали его для меня. Читая его последние строчки, я уже знал, что буду заниматься бизнесом. Три дня думал: что же нужно родной стране? И осенило: что всегда — канцелярские бланки. Прихожу в отдел снабжения одной солидной конторы и спрашиваю: бланки надо отпечатать? Надо. Сколько? 3 миллиона. Я чуть не упал. За каждый бланк заплатили 3 копейки. А мы его сделали за две. И заработали 3 миллиона копеек. И началось. Меня засыпали заказами. Как угорелый носился я по конторам, получал заказы, печатал бланки и наживал капитал. Да тут еще за сценарий художественного фильма получил несусветные деньги. Я ведь вам говорил: кино — моя любовь до гроба. А так как по жизни я ненавижу дилетантов, поступил на сценарное отделение ВГИКа.
Кстати, тот мой сценарий смешно появился. Готовился я в Москве к экзаменам. И был мой день рождения. Пришли какие-то девушки, а с ними знакомый парень Валька. Ну, естественно, выпили, слово за слово, и, конечно, мы с ним подрались. На носу экзамен, а под глазом фингал. Ничего я сдавать не пошел, а сел писать. Неделю творил. В день по 20 страниц. А сволочь Валька приходил ко мне и нагло требовал: "Блин, ты, это, денег-то дай. Я же соавтор сценария". По тому сценарию сняли фильм "Криминальный квартет", и я стал первым автором в советском кино, кто получил 2,5% от прокатного сбора — 120 тысяч рублей. Представляете, восемьдесят восьмой — и 120 тысяч рублей.
Все эти деньги я вложил в бумагу. Бегал в застиранных джинсах, но ни хрена на себя не потратил. На каком-то складе гражданской обороны нашли битую, рваную, по триста рублей за тонну бумагу и купили всю. Макулатура стоила дороже. И это было замечательно... Но тут я снова заскучал. И понял: надо издавать книги. Вы же помните, какой был на них голод. Нашли автора — знатока народной медицины, официально купили у нее все права (я законы чту) и напечатали на той самой бумаге маленькую популярную брошюру миллионным тиражом по два рубля за штуку. А себестоимость ее — ну копеек 20. Книга шла нарасхват, автор рыдала, что мало взяла, но поезд ушел. За полгода мы издали 19 наименований общим тиражом 7 миллионов — от учебников до детективов. А потом я сказал себе: все, стоп. Таких умников навалом. Надо менять профиль.
— Сообразили, выходит, как вовремя соскочить?
— А кто не сообразил, я и не знаю, где они сейчас. А вообще-то соображать меня научила заграница. В конце 80-х нас, передовиков кооперативного движения, стали вывозить за рубеж, чтобы набирались там уму-разуму. И вот, помню, сижу на лекции в Швеции, слушаю профессора капиталистических наук. А он говорит: если вы решили продавать подшипники, то нужно выбирать такие, чтобы 20 лет проработали. Коллеги эту ахинею в тетрадки записывают, а я про себя думаю: на кой черт мне в Казахстане подшипник на 20 лет. Мне бы из Малайзии, чтоб год крутился. Кто ж у нас на 20 лет вперед заглядывает. Заработал — и соскочил. Очень мне заграница помогла правильно мыслить.
Короче, денег — куча, и нужно мне их куда-то снова вкладывать. Вспомнил, что был недавно неплохим журналистом и каждый раз, ругаясь с очередным главным, мечтал о собственной газете. В Алма-Ате в ту пору выходило четыре официоза и еще центральные. И мой "Караван", что побрел по Казахстану, стал просто хитом. Главному редактору объяснил: никакого цинизма, никакого насилия, фашизма, расизма, антисемитизма. И никакой политики. Очень просто: делать газету и не злобствовать. Начали с 50 тысяч, через пару лет тираж дошел до трехсот. На одной рекламе в год зарабатывали до 8 миллионов долларов...
— Вот слушаю я вас, Борис Абрамович, и диву даюсь — уж больно легко все у вас получалось...
— Ага, так легко, что в 94-м я был вынужден переправить семью в Прагу. Потому что в Алма-Ате мои дети начали ходить с охраной. Кому-то показалось, что я немыслимо богатый человек. И значит, на мне можно заработать. Например, похитив детей. А я — обычный еврейский отец, обычный еврейский муж, и для меня семья — это все. Мой мир, моя вселенная, мой Бог. Вот так и вышло: субботу-воскресенье — в Праге, будни — в Алма-Ате. Причем не хотел, а пришлось влезть в политику. Вообще газета для меня всегда была только коммерческим предприятием. И мне до лампочки политическое влияние. Но так уж получилось, что с самого начала мы были оппозиционны властям. И не потому, что я такой диссидент, а потому, что народ по натуре оппозиционен любой власти. А народ — наш главный содержатель. Будут читать — будет тираж, будет тираж — будет и реклама. Будет реклама — будут деньги. Все просто как в булочной. И поэтому "Караван" писал, что мэр Алма-Аты — идиот, он таким и был. За это нам отключили электроэнергию в типографии, которую я построил для "Каравана". Но мы купили два армейских дизеля и сами стали гнать ток. И тогда нам подожгли склад.
— Тот самый миллион долларов?
— Тот самый. Я прочувствовал, что начнет дорожать бумага, и купил впрок тысячу тонн по тысяче долларов. Ровно на миллион. И вот ночью звонит мой зам: "Боря, горим!" Когда я примчался, склад уже полыхал вовсю. Я смотрел, как огонь пожирает бумагу, и просто физически ощущал, что горю вместе с ней. Несколько лет моей жизни превращались в пепел. А жара стояла такая, что слезы испарялись, не добежав до глаз. Мне заместитель говорит: "Борь, ты хоть поплачь немного, а то люди подумают — сам поджег". А я не мог плакать. Местные пожарные сказали: ошибка сварщиков. Но я пригласил полковника из Москвы, он провел экспертизу и заявил: "Ребята, загорелось сразу с четырех сторон. Так случайно не бывает". Конечно, так случайно не бывает. Мне просто власть прислала огненную метку. Хорошо, на пожар приехал американский посол. Выразил солидарность, пообещал моральную помощь. И от меня вроде бы отстали. Только ласково намекнули: пиши что угодно, но не вздумай трогать Семью. В смысле "мешпуху" Назарбаева. А на кой черт мне его семья, если у меня, во-первых, своя, а во-вторых, дел и так невпроворот. Я же параллельно с "Караваном" ставил телевизионный канал. Мы его сделали с нуля. Построили здание, закупили классное немецкое оборудование, собрали кучу талантливейших ребят. Конфетку сделали. Но лизнуть не успели. Потому что жрать ее захотела Семья.
— Это как?
— А очень просто. К тому времени все, что могло приносить хорошие деньги, Семья заносила к себе в меню. И вот ко мне пришли и сказали: "Борис Абрамович, вы же не хотите, чтобы налоговая служба устроила вам тотальную проверку?" Я не хотел. Тем более что начальником налоговой службы Казахстана был зять Назарбаева. "Вот и продайте свой 'Караван' и свой канал. Большие люди просят". И что бы вы сделали? Конечно, можно было заартачиться и потерять все. Там не церемонятся. А можно было плюнуть и сказать, что, в конце концов, это только бизнес. И не больше. И жизнь на нем не кончается.
— Просто "Караван" сменил маршрут?
— Точно. Из Казахстана перебрался в Россию.
У каждого Абрама своя программа
Уже восемь часов подряд в дыму и гари, под оглушительные взрывы и автоматные очереди работала съемочная группа картины "Чек", когда наконец сквозь эти взрывы и очереди под своды ангара вознесся ликующий вопль: "Обед!" В ту же секунду возле личного джипа Гиллера, который привез из ближайшего ресторана еду, выстроилась очередь. Вместе с пластмассовым кюветом всем страждущим выдавалась и пища духовная — свежий номер "Ярославского каравана" издательского дома "Провинция". Газета пользовалась бешеным успехом. И совсем не потому, что президент "Провинции", как значилось в выходных данных, был Борис Абрамович Гиллер, а потому, что раскладные стулья на съемочной площадке предназначались только операторам.
— Видите,— удовлетворенно хмыкнул в усы режиссер,— не зря работаем,— и, как простой гример, расстелил газету на траве.
— Борис Абрамович, ну зачем вам все это? Вот, выгнали вас из Казахстана, но ведь дали на дорогу много денег. Ну так и купили бы домик где-нибудь в Лос-Анджелесе. Жили бы в свое удовольствие. Увлеклись бы чем-нибудь. Например, буддизмом.
— У каждого Абрама своя программа. Есть люди, которые любят зарабатывать, например, на биржевых спекуляциях. И дай им Бог. Есть люди, которые скупают готовое. И им пусть Бог подаст. А я люблю рожать. И ловлю огромный кайф, когда из ничего, из пустоты, из промелькнувшей мысли появляется нечто осязаемое и материальное во всех смыслах. Лет пять назад уезжал из Казахстана в Ярославль мой сотрудник "Каравана". В незнакомый город, в неведомую жизнь. А почему, собственно, в неведомую? Мы провели исследование и выяснили, что новый еженедельник, независимый, аполитичный и немножко желтый, и в Ярославле не помешает. Так родился издательский дом "Провинция". Сегодня мы выпускаем шестнадцать областных газет общим тиражом миллион экземпляров. Это в России. И еще в Израиле и Германии. И до конца года откроем еще десять. Заработаем — и снимем кино. Заработаем — запустим новые газеты. И вообще, хотите последнюю новость: на меня вышел Мердок. Уж очень его интересует российская "Провинция".
Пронзительная трель мобильника оторвала Гиллера от разговора и бифштекса. Минуты три он внимательно слушал далекого, как я понял, собеседника, и его лицо медленно расплывалось в довольной улыбке.
— Очень хорошо. Через месяц прилечу и все подпишем,— сказал Гиллер и повернулся ко мне.— Будет время, заходите в новый русский ресторан в Лас-Вегасе. Будем открывать.
И с этими словами ресторатор и издатель, владелец винных подвалов и клиники в старинном чешском замке засеменил на съемочную площадку. Бориса Абрамовича Гиллера ждала камера.
ВАЛЕРИЙ ДРАННИКОВ