В музыкальной части "Декабрьских вечеров" — важное событие: под лютню выступила разрекламированная англичанка Эмма Керкби, известная узкому кругу здешних любителей как звезда аутентичного пения.
В нашей музыкальной тусовке страшное слово "аутентизм" провоцирует бесконечные споры музыкальных физиков с музыкальными лириками. Первые считают, что аутентизм значит струны из жил, смычки из натурального волоса, блокфлейта и виола да гамба. Противники такой материально-хозяйственной формулировки с пеной у рта переводят разговор об аутентизме в гуманитарно-историческую плоскость. Мол, и Вагнера можно играть аутентично (то есть как во времена Вагнера), не стесняясь современных инструментов. В вопросах пения вообще полная неразбериха. Считается, например, что Чеччилия Бартоли неплохо освоила аутентичную манеру. Однако, услышав ее летом в Зальцбурге (Бартоли гениально пела там кантатные арии Гайдна), я для себя твердо постановила, что аутентизм аутентизмом, но техника (допустим, феноменальные колоратуры) — это вопрос согласованности ее персональных данных с концепцией европейский вокальной школы. И концепции современной, сейчас почти уже отвернувшейся от дробления вокала на его химические составляющие: до оперы — в опере — после оперы.
Представить Эмму Керкби в опере трудно. Знатоки уверяют: поет еще как. Но сюда она привезла совершенно другое — изящные безделушки, песенки Генри Перселла и его современников, обыгранные ею в неробкой театральной манере. Неробкая она потому, что активно лицедейская, всецело ведомая текстом песен. Получилось забавно: ждали звезду, а на сцене оказалась самая обаятельная и привлекательная, этакая Ирина Муравьева, озвучившая эпоху Перселла, вернее короля Карла II. Не сказать, что природа сильно отдохнула на этом постелизаветинском времени, но после мистификаторов и эрудитов, таких, как граф Ретленд и Эссекс, вокруг Перселла было скучновато.
Композиторов перселловского окружения — Мэтью Локка или Шона Блоу — современное ухо не дифференцирует. Да и песни самого Генри Перселла кажутся скорее изящными безделушками, нежели символами эпохи. Игривый (иль грустный) слог, простые мелодии, негромкая лютня — все это, провоцируя разного рода аналогии, не сочеталось с представлениями о сложности исполнения старинной музыки. Да и какая старина, если ясный и чистый голос Эммы Керкби мало чем отличается от бытового промурлыкивания западающих в душу мелодий. Поют же нынешние девушки, подражая Гребенщикову, который в свою очередь козлетоном подражал лютневой музыке Возрождения: "Под не-е-е-бом-м-м голубым-м-м есть го-о-о-род золотой-й-й..." Аутентизм?
Неожиданно для всех аутентизм Эммы Керкби повернулся той стороной, которую я бы назвала фольклором. В представленной ею подборке авторы уподоблены некоему анонимному сочинителю городских романсов конца XVII века. Стоило только почувствовать в песнях простоватый ритуал аристократического "подглядывания в народ", как величие музейного соблазна сразу же рушилось. Зато возникало представление о том, что аутентизм — это когда негромко, но точным голосом; когда вместо разговора о резонаторах певицы говорят об эмоциональном резонансе в зале; когда идеально артикулированное слово живет как в речи; наконец, когда певец — не часть чего-то, а феноменологическая единица, наделенная природным артистизмом и вкусом к деликатному и тогда еще требовательном жанру песни. Хоть про "далекую Бильду" или "забытые старые времена", а хоть и про "приятные видения ночи".
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ