Несмотря на обилие новых фильмов и имен, главным событием Туринского фестиваля стала ретроспектива Джона Карпентера. После тридцати лет фанатичной работы этот американский режиссер может посягать в современном кино на место, которое раньше занимали такие виртуозы остросюжетного жанра, как Хичкок или Ховард Хоукс. Корреспондент Ъ АНДРЕЙ Ъ-ПЛАХОВ взял интервью у ДЖОНА КАРПЕНТЕРА как раз после просмотра одного из классических вестернов Хоукса.
Карпентер обожает этого режиссера, начавшего работать в кино еще в 20-е годы и завершившего свою жизнь и карьеру в 70-х. Карпентер лично согласился представить в Турине пять вестернов Хоукса. Сам он свой вестерн пока не снял, но использовал его классическую структуру для создания фильмов о героике борьбы со злом. При этом никогда не забывая про обреченность этой борьбы.
Герои Карпентера охотятся на вампиров, сражаются с пришельцами и маньяками. В фильмах "Побег из Нью-Йорка" и "Побег из Лос-Анджелеса" герой вызволяет президента Соединенных Штатов из рук уголовников и революционеров. Впрочем, хоть он и делает это под давлением обстоятельств, но отвергает предложение добровольно сотрудничать с авторитарными властями. Супермен Карпентера лишен вкрадчивой иронии Джеймса Бонда и гротескной мужественности Шварценеггера; это мрачный крестоносец, без тени кокетства несущий свою миссию.
Таков и сам Карпентер. С первых же фильмов — таких, как "Хэллоуин" и "Туман" — он говорит об одном и том же: что зло вездесуще, что оно разлито в воздухе провинциального городка и способно вселиться в любое подвернувшееся ему тело. В финале почти каждой картины зло скукоживается, отступает, но только временно — придет час, и оно вернется. Однако сам Карпентер нисколько не напоминает мрачного пророка. Трудно найти более непохожего на свои фильмы человека. И единственное свидетельство его неустанной борьбы с демонами — складки на лице и седая шевелюра в пятьдесят лет.
— Среди ваших фильмов есть "северные" и "южные". А сам вы — северянин или южанин?
— Я родился в городе под названием Карфаген, в штате Нью-Йорк, посреди зимы. Прямо из роддома меня выкинули в снег. А когда мне было пять лет, я переехал в маленький городок на американском Юге. Все, что я узнал за свою жизнь о природе зла, открылось мне уже в этом городке.
Мои родители — янки, северяне. На Юге они столкнулись с самыми дремучими расовыми и религиозными предрассудками. Один из чернокожих джазовых музыкантов, о котором писал мой отец в своей диссертации, стал объектом травли. Мы жили в доме, который, кстати говоря, был точной копией дома Линкольна,— своего рода убежище северян от окружавшего нас Юга. Но зло очень активно. Оно приходит извне и пытается проникнуть в тебя, и все зависит от того, насколько сильно ты сопротивляешься.
— По политическим взглядам вы правый или левый?
— А как вы сами думаете? Мои родители были демократами и во время Великой депрессии боролись за социальные программы. В сущности, они были близки к социалистам. В то же время мой дед был республиканцем-патриотом. Я могу двигаться порой в разные стороны и в глубине души не особенно думаю о правых-левых — больше о том, чтобы человек оставался человеком. Для этого он должен хоть иногда задумываться, почему нормальные вроде бы люди совершают жуткие вещи.
Я люблю свою страну. Когда вижу, что в ней что-то плохо, критикую. Меня огорчает, что из жизни ушел идеализм, свойственный моему поколению. Мы испорчены потребительской культурой "Макдоналдсов". Но я капиталист, меня можно соблазнить деньгами. И я доволен, когда зрители покупают билеты на мои фильмы.
— Как и почему вы стали кинематографистом?
— Первый фильм я увидел в четыре года, и мир экранных теней стал моим миром. Отец, музыкант и музыкальный профессор, сам дал мне в руки любительскую камеру, так же как дал ключ к пониманию музыки: до сих пор я могу обходиться без помощи профессиональных композиторов. Что я меньше всего люблю в деле создания фильма — это писать сценарий. Процесс довольно болезненный — наедине что-то анализировать, расставлять слова. Снимать — совсем другое дело: вокруг суета, камеры, актрисы. Я чувствую себя на площадке как дома: много курю, пью много кофе.
Когда я вспоминаю свою учебу в киношколе, вижу, что самые талантливые студенты не смогли сделать в Голливуде ни одного фильма. Система так устроена, что пробить ее может только тот, кто фанатически одержим. Иначе ничего не получится. Мы с моей постоянной группой двигались постепенно, медленно, но верно, начиная от практически безгонорарных малобюджетных картин. А ведь в Голливуде можно жить припеваючи на гонорары от сценариев, которые никогда не будут поставлены.
— Вы сами верите в магию?
— Меня часто спрашивают, не боюсь ли я, что злые силы вырвутся наружу из ящика Пандоры и поглотят меня самого. Я отвечаю, что хотя всегда хотел делать фильмы ужасов, сам отлично сплю по ночам. Моя совесть спокойна. Я никогда не идентифицируюсь с агрессором, с монстром, а только с тем, что есть в человеке человеческого. Пусть монстры бесятся на экране, а я живу счастливой жизнью обывателя и играю в баскетбол.
Я не верю ни в дьявола, ни в магию, ни в Бермудский треугольник. Мы живем только раз и должны выжать из этой попытки максимум возможного. Но я верю в сверхъестественное на экране: это материализация наших страхов, фантазий, наших снов. В жизни мы имеем дело с житейскими проблемами, в кино вступаем во взаимодействие с "высшими" силами.
Одержимость злом и жестокими фантазиями обеспечили Карпентеру статус культового режиссера (в этом сыграла роль и музыка, которую он сам пишет для многих своих картин). Вместе с тем Карпентер остается "одиноким американцем", который совсем не вписывается в современное постмодернистское развитие "хоррор-фильма". Потому что он, с одной стороны, не пародирует эти жанры, с другой — не эксплуатирует их ради коммерческого успеха. Он больше признан в Европе, чем дома, где мимо него привычно проносят "Оскаров". Потому он и говорит: "Во Франции я автор. В Англии я режиссер фильмов ужасов. В Германии я фильммейкер. В США я... так, никто".