Ельцин прямо-таки просился не в документальную, а в художественную прозу — вот почему даже хроникальные свидетельства его биографии так часто врут, преувеличивают и тиражируют откровенный бред. Писать свой первый литературный опус — «Исповедь на заданную тему» — он пригласил журналиста Валентина Юмашева. Мемуары Александра Коржакова «От рассвета до заката», от которых ожидали сенсационных документальных разоблачений, оказались на поверку яркой художественной прозой, стенанием покинутого спутника. Даже когда Александр Проханов брался за очередную передовицу «Дня» или «Завтра» — из-под его неудержимого пера ручьями текли стихотворения в прозе. Помню, как пресловутое шунтирование сопровождалось статьей о ельцинских синих внутренностях и вампирическом сердце. О расстреле Белого дома в 1993 году создан добрый десяток патриотических романов, в которых невинные жертвы кровью успевают написать на стенах последние приветы родным, а героические спецназовцы, передвигаясь короткими перебежками, произносят километровые монологи о погибели Империи (тут отметился и патриарх Юрий Бондарев со своим нечитаемым «Бермудским треугольником»). И везде возникал Он: кровавый, пьяный, огромный, сильный, опасный, окруженный клевретами, едва стоящий на ногах, но без устали насилующий белое тело Родины. Таким он кочевал из романов Проханова в романы Сегеня, из мемуаров Стрелецкого в мемуары Вощанова — а начало всей этой галерее положил безупречно чуткий Евгений Евтушенко, в чьем романе «Не умирай прежде смерти» БН впервые появился в качестве литературного героя.
О Ельцине хотелось писать. Жить при нем, может быть, кому-то не хотелось, но вот в литературу он просился, что позволяло Виктору Шендеровичу еженедельно сочинять про него новую кукольную пьесу, а всем его ближайшим окруженцам — опубликовать не по одному мемуарному тому. Писать приходилось и ему самому, поскольку только литература могла, по старой отечественной традиции, примирить все его противоречия. А Ельцин из этих противоречий состоял, и потому все вокруг него только и делали, что писали: Собчак, Шахрай, Гайдар, Филатов, Жириновский, Коржаков... И сам он, чтобы эти противоречия объяснять, обязан был писать все больше: «Записки президента», «Президентский марафон»... Это вовсе не были грубые агитки, напротив — отличные романы воспитания с лейтмотивами, тщательно подобранными деталями, отрицательными и положительными героями. Трудно сказать, какой была дистанция между ними и реальностью. Зато книги демонстрировали, каким литературным героем видит себя сам Ельцин: несвободным от простительных недостатков (неуклюжесть, вспыльчивость, злопамятность), но, как и всегда в хорошем тексте, обращающем их в достоинства (солидность, быстрая реакция, непреклонность).
Поскольку почти все, кого Ельцин отставил, немедленно брались за мемуары, этих честнейших и единственных набежало десятка три, если не все пять.
Но вот в чем один из главных парадоксов ельцинской эпохи: согласно новейшим публицистическим штампам, она состояла из самодурства и подвигов САМОГО, описанных в десятках томов (и даже там, где автор злобится, как Коржаков, чувствуется некоторое упоение масштабом происходящего и зависть к себе самому, еще не оттесненному от пира всеблагих). Пьянки-гулянки отражены в каждом втором сочинении — Юрий Поляков и тут перестарался: у него ближайшее президентское окружение устраивает оргию в центре Парижа, занимаясь любовью с манекенщицами непосредственно среди икры и остужая натруженные орудия в бокалах наилучшей шампани. Но вот чего в текстах ельцинской эпохи совсем нет — так это обнищания масс, безработицы, безнадеги, смерти среднего класса и катастрофы маленького человека. Вообще начисто исчезли из литературы того времени два любимых типа русской словесности: маленький и лишний человеки. Лишних при Ельцине не было, потому что все оказались при деле. Когда-то еще будет шанс похапать, посмотреть мир, попросту сбежать? А маленького не было — потому что его не было и в реальности. Решая задачи титанической сложности, все сделались титанами.
Удивительно: почему эпоха, о которой только и говорят, что она стала роковой и чудовищной для миллионов, ничего не знает про эти самые миллионы? Ведь литература наша — образцовое зеркало: она отражает все, что есть, и делает это точнее философии, публицистики, социологии, кинохроники... Где эти обнищавшие врачи и учителя, униженные военные, деклассированные интеллигенты, выброшенные на улицу старушки и несчастные эмэнэсы, вынужденные зарабатывать в зависимости от пола проституцией или попрошайничеством?
Ничего подобного мы не видели. Все вымирали, но как-то никто не вымер. Приспособились. Катастрофа, как и дефолт 1998 года, обернулась стимулом. И вместо отчаяния, тоски, опущенных рук — романы о ельцинской эпохе живописуют дикий, необъяснимый азарт, овладевший вдруг самыми безнадежными тюфяками. Все ездят за границу, чем-то торгуют, вместо ненужных дел начинают заниматься нужными... Да, позорно, да, трудно, да, временами отвратительно — но, отнимая прежние возможности, эта эпоха, по крайней мере, давала новые. Все ее издержки отражены в русской литературе, кроме одной: страданий бедного народа. Потому что в девяностые годы помимо страданий у народа были другие дела. Он выживал — активно, талантливо и творчески. Пусть не благодаря, а вопреки Ельцину. Но Ельцин — в том числе Ельцин литературный — был так устроен, что даже врагов своих превращал в героев. Они его ненавидели, и поделом, но ни в чем ему не уступали.
Об этом говорит самый умный и беспристрастный наш свидетель — русская литература.
А сегодня она ни о чем подобном нам не говорит. Нет в ней ни азарта, ни увлечения, ни надежды, ни героя. Одна стабильность.
Впрочем, это уже другая история.
Фото из АРХИВА «ОГОНЬКА»