Семьдесят лет Марку Розовскому — что ж тут такого, всем приличным людям давно по семьдесят, некоторым и больше. Но как-то не вяжется. У Розовского вроде бы серьезный перечень заслуг перед литературой (его пьесы идут и печатаются по всему миру, а пародии цитируются в учебниках), перед театром («У Никитских ворот» — один из самых обаятельных московских театральных коллективов), перед кинематографом даже (в конце концов «Д’Артаньян и три мушкетера» — его сочинение и собственный его режиссерский кинодебют «Страсти по Владимиру» любим киноманами). Возможно, именно эта его универсальность не дает относиться к Розовскому чересчур всерьез: он ускользает из всех рамок и определений, а слово «шоумен» какое-то унизительное. Розовский, блистательный московский шут в высшем смысле слова, умудрившийся сделать гомерически смешной спектакль даже из «Майн кампф», но он же и лирик, и как называть шутом человека в семьдесят лет?
Как бы вы все-таки определили свое главное занятие?
Это не мое дело, но если вспоминать какие-то главные вехи, спектакли, вероятно, я назвал бы себя переводчиком на театральный язык принципиально несценичных или, по крайней мере, трудных для сцены произведений. В этом смысле наиболее принципиальные спектакли — «Сказание про царя Макса-Емельяна» Кирсанова, поставленное в незабвенном 68-м году, «История лошади» по «Холстомеру» Толстого и «Бедная Лиза» по Карамзину. Это не значит, что я не люблю относительно недавних «Носорогов», «Дядю Ваню» или «Пир во время чумы», но надо ведь, наверное, выделить то, что делаю я один. Мое ноу-хау — постановка спектаклей по сочинениям, за которые никто другой не взялся бы. Так, я сейчас собираюсь поставить пастернаковскую «Слепую красавицу» и готов заключить с вами пари, что после премьеры вы откажетесь от своего мнения о ее антитеатральности.
Да я заранее. Вы сами-то как относитесь к этому юбилею?
Кафкианское совершенно событие. Радоваться, конечно, невозможно, но праздновать почему-то положено. Вдобавок — вы этого не помните, а я-то отлично помню — 70-летие Сталина сопровождалось в газетах многомесячной рубрикой «Поток приветствий». Потока приветствий в собственном случае не хотелось бы: я живо помню, какой это был ужас. Когда из номера в номер печатали перечень подарков ему — от дружественных правительств, от трудящихся всех народов... Ну, я предпочитаю думать, что это все не обо мне. Есть некий положительный момент в том, что с шестьдесят девятого, с закрытия студии МГУ «Наш дом», я почти двадцать лет был вне закона, то попадал в черные списки, то не мог ничего поставить в Москве и разъезжал... Собственным театром я руководил в общей сложности двадцать семь лет. Десять — «Нашим домом», семнадцать — студией «У Никитских ворот». Остальное время можно считать как бы не бывшим. Вот на эти двадцать семь я себя и чувствую..
То есть вы всем посоветуете некоторое время побыть под запретом? Вон как это молодит...
Ну, мне приходилось читать, что и из лагерей возвращались как бы застывшими в определенном возрасте, замерзшими, но не думаю, что этот способ омоложения стоит рекомендовать... Нет, рекламировать свой образ жизни в качестве образца не буду. Глядя на себя со стороны, я этому человеку не особенно завидую... но и не особенно сочувствую. Все получилось правильно и, по крайней мере, интересно. Что действительно молодит, так это ощущение театра-дома, театра-семьи. У нас все сложилось по Станиславскому — сначала студия, потом репертуарная площадка, в скором времени откроется новая сцена — этим я, собственно, и живу.
А где эта новая сцена?
В соседнем доме, они соединены переходом. Мы давно получили бывший Кинотеатр повторного фильма, только на первом его этаже открылся восточный ресторан. А второй и третий плюс надстроенный нами четвертый — все наше. У меня впервые в жизни будет репетиционный зал. Сроду не было, всегда работали на той же сцене, на которой вечером спектакль. Я думаю со временем как-то эти сцены развести — нынешнюю сделать экспериментальной, более радикальной, что ли. А на большой показывать спектакли-хиты вроде «Песен нашего двора» или «Песен нашей коммуналки».