Пресняковы — самые модные и востребованные российские драматурги. Только в Москве идет не меньше пяти спектаклей по их пьесам. Не устояли, само собой, и Англия, США, Испания, Германия...
Правда, отечественные зоилы не упускают случая подкузьмить сочинителей, объявив их ерниками, хулиганами и беззастенчивыми мастерами клонирования классических текстов. Не могут, как видно, критики абстрагироваться от художеств, содеянных братьями в их театре имени Кристины Орбакайте при Уральском университете в Екатеринбурге, где Олег и Владимир до недавнего времени работали (Олег преподавал теорию литературы, а Владимир — психологию).
Между тем Пресняковы не надувают щек, изображая духовных учителей нации, а мастерски монтируют смешное с ужасным, философию — с сатирой, внятный литературный язык — с уличным сленгом, вплоть до ненормативной лексики. При всем том братья умудряются вступать в осмысленный диалог с классиками — будь то Толстой в «Воскресение. Супер» или Шекспир в «Изображая жертву» — двух недавних московских спектаклях, соответственно «Табакерки» и МХТ имени Чехова.
ОГОНЕК: В «Воскресение. Супер» вы обозначили, в сущности, проблему самого Толстого, который постоянно себя ломал, борясь со страстями, но так и не смог выковать положительно прекрасного христианина. Режиссер не ошибся, акцентировав главную мысль вашей пьесы: «улучшая» себя, ты искажаешь собственную личность, теряешь сущность вообще — как Нехлюдов, превратившийся в спектакле в клоуна?
ВЛАДИМИР: — В Нехлюдове нет ничего надуманного, именно поэтому его искренность прячется под маску: иначе его просто расплющит волна мнимой общественной «нравственности и добропорядочности». У него есть определенные обязательства перед самим собой, и он не хочет раствориться в этой волне. Он должен выстоять, пусть и под маской клоуна.
ОЛЕГ: — Нам был важен в нем проявленный интеллектуально-духовный жест, связанный с усилием развернуть секунду прозрения в определенный жизненный процесс. Он не отложил задачу спасения души «на завтра», а решил действовать «сейчас». В этом трагедия его личности. Потому что «сейчас» приходится иметь дело не с каким-то «улучшенным» вариантом себя самого, а с тем, что ты есть в действительности. И рядом с тобой — не какие-то «лучшие» люди, а совершенно «обычные». Та же Маслова — не особая душа, все понимающая и готовая простить, нет... возможно даже, что это существо из ада.
ОГОНЕК: Как вам кажется: мизантропия — творчески продуктивное качество? Судя по обеим московским премьерам, она вас вдохновляет. Или я ошибаюсь?
ОЛЕГ: — Если мы думаем и пишем о том, что имитации духовной жизни искажают и деформируют человеческое существо, превращая его в фарсовую маску, то это не значит, будто мы злые. Напротив, мы надеемся на человека, верим в его способность мыслить и тем самым преобразовывать реальность, какой бы катастрофичной она ни представлялась.
ВЛАДИМИР: — В наших пьесах много надежды. Просто в них достаточно жестко прописана мысль о том, что человек не может рассчитывать, будто кто-то другой устроит его жизнь, наполнит ее смыслом, решит проблемы. Кто на самом деле гарантирует человеку, что в следующее мгновение его существование не будет прервано? Трагическое ощущение жизни начинается с осознания простой истины: никто вместо тебя не будет жить, никто вместо тебя не будет умирать. За каждую состоявшуюся или не состоявшуюся мысль, за каждое пережитое или не пережитое чувство ответственно только твое собственное «я». А если начинается перекладывание этой ответственности на плечи другого — будь то любимый человек, враг, государство, высшие силы, — возникает фарс. Начинаются имитации — имитации любви, человечности, дружбы, добра, учености, интеллекта. Или — имитации войны, ненависти. Имитированные состояния рождают фарс.
ОГОНЕК: В постановке Бутусова «Воскресение. Супер» кто-то из актеров крестится на театральный софит, как видно, маркируя этим жестом безверие. Не кажется ли вам, что отсутствие веры тоже может быть серьезным личностным испытанием? Неверующему нужно даже больше мужества, чтобы жить, а главное — чтобы умереть.
ОЛЕГ: — Если говорить о жизни как об испытании, то духовная сила, которая должна сопутствовать человеку на этом пути, связана с его готовностью видеть то, что есть на самом деле, а не довольствоваться тем, что ему мнится и кажется. Видеть истинный смысл явлений — тяжелое испытание. И в этом испытании одни и те же поступки и состояния могут быть как формой мужества, так и формой трусости, бегства от истины. Да и в творчестве может быть реализована попытка видеть истину, но оно же способно превращаться и в форму бегства от нее.
Наше сознание безначально: как говорит персонаж «Воскресения», «оно всегда было, всегда будет». И мы, конечные существа, оказываемся причастны к той бесконечной духовной силе, которая совершает в нас опять же безначальные (вечные) движения — благодаря им мы можем чувствовать и осознавать. Простая вещь: для того, чтобы мы что-то понимали, видимых причин нет. И когда в нас срабатывает понимание важных вещей — скажем, того, что есть любовь, тоска по другому, сопереживание, — то это срабатывает как раз та духовная сила, которая не ограничена ни нашим рождением, ни смертью.
Что касается веры, то каждый делает свой выбор и несет за него личную ответственность. Есть простое и точное определение веры: верить можно только в то, чего в окружающей нас реальности нет. Верить в то, что в ней есть, — это уже не вера. И это чрезвычайно ценное, самое высокое чувство, связанное с усилием преодолевать данность и выходить за пределы обстоятельств, какими бы непреодолимыми они ни казались.
|
ОГОНЕК: А скажите, вы к какой категории граждан относитесь: как ваш Нехлюдов, органически не способны прощать, преодолевая отвращение к людям? Или по-христиански жалеете любые человеческие существа — даже тех, кто ни к покаянию, ни к прощению собратьев не предрасположен?
ВЛАДИМИР: — Герой одной нашей пьесы говорит: «Все мы в чем-нибудь виноваты». Другой герой из другой пьесы считает, что вообще всех должно прощать, «потому что разбираться не в чем». Наверное, человека все же нельзя ограничивать какой-то оценкой, тем или иным суждением. Если он живой, значит, всегда способен быть не тем, чем сейчас кому-то кажется. Он всегда способен быть другим. Те, кто не верит в это, — вот они-то как раз мизантропы. Им важно отделаться от человека, объяснить его, или, лучше сказать, от-объяснить: превратить в словечко, в формулку, в определеньице, а значит — во что-то неживое. Если ты сам по каким-то причинам не способен быть живым, не считай других ответственными за это твое состояние. Не определяй.
ОГОНЕК: В «Изображая жертву» ваш юный герой работает жертвой в милицейских следственных экспериментах, чтобы справиться со страхом смерти как бы путем привыкания. А вы от этого страха чем спасаетесь?
ОЛЕГ: — Жизнью... Стараемся жить.
ОГОНЕК: Веселый, но не смешной, в сущности, спектакль «Изображая жертву» отвечает на знаменитый гамлетовский вопрос словами «не быть». То есть не следует бояться смерти, поскольку жизнь такова, что за ее чертой хуже не будет. Но все же сами вы рассчитываете «уснуть и видеть сны» или просто провалиться в темную бездну забвения?
ВЛАДИМИР: — Пока есть время, мы хотим понять что-то о себе и о мире, в котором живем. Никто и ничто, существующее вне нас, не даст нам этого понимания. Никто ничего не объяснит и не поможет, ни у кого не позаимствуешь то знание, которое мы должны раскрутить из себя самих, вкладываясь в это всем своим существом. Слова, которые всегда пульсируют в голове: «Ходите, пока Свет с вами». Больше — или меньше — этого Света у нас ничего нет.
ОГОНЕК: В вашем родном Екатеринбурге — беби-бум, рекордный уровень рождаемости. А вы в «Изображая жертву» впроброс роняете, что рожать детей — преступление. Вы и сами их не заводите? Или все же жизнь с искусством так прямолинейно не соотносите?
ОЛЕГ: — Режиссер лиссабонского спектакля «Изображая жертву», премьера которого состоится в октябре в Национальном театре Португалии, как-то сказал...
ВЛАДИМИР: — Это Жорже Силву Мело, он относится к нам по-отечески, и он яркий художник, пожалуй, самый мощный португальский театральный режиссер...
ОЛЕГ: — Да, Жорже сказал нам, что Валя (наш герой) по образу мыслей — типичный португалец. То есть он много философствует, и у него есть комплекс вины перед будущим ребенком, которого он может произвести на свет. Это его останавливает. (В Португалии действительно пожилых людей больше, чем молодых и юных.) И мы пока тоже не смогли преодолеть этот комплекс вины...
ОГОНЕК: Мне долго казалось, что история про вашу маму-иранку, в юности перешедшую границу СССР в качестве беженки, — это мистификация. Оказывается, правда. Но чем могла заниматься восточная женщина, ускользнувшая из тенет мусульманского феодализма в страну развитого социализма? Кем она работала в совке?
ОЛЕГ: — Там другая история: мама не была беженкой. Она действительно родилась в Тегеране, и однажды ее судьба переменилась буквально за один день. Это как проснуться, а вокруг все иное — люди, язык, культура... Мама (по крайней мере с того момента, как мы осознаем ее мамой) занимается только нами.
ОГОНЕК: А как она познакомилась с вашим отцом? Чем он ее очаровал и кто он по профессии?
ВЛАДИМИР: — Мама и папа, как и многие, чья молодость пришлась на 60-е годы, познакомились на танцплощадке. Оба они очень красивые люди и, видимо, не смогли пройти мимо друг друга. Папа, сколько мы его помним, всегда руководит.
ОГОНЕК: В каких условиях вы живете, как выглядит ваша «башня из слоновой кости»?
ВЛАДИМИР: — Сейчас очень часто приходится жить в самолете, аэропорту, номере гостиницы. А вообще мы всегда в городе, редко удается сменить обстановку. Недавно в Норвегии, где состоялась премьера «Терроризма», путешествовали по фьордам и доплыли до каменистого острова, где нет людей — только птицы, прилетающие сюда из Африки. Хорошее место, чтобы писать пьесы, рассказывать друг другу истории, смотреть на небо, слушать океан и птиц. У режиссера Йона Томбре возникла идея поставить там спектакль, который смогут увидеть лишь те, кто доберется до затерянного в океане острова...
ОГОНЕК: Коль скоро вы приезжали в Москву посмотреть свои премьеры, то расскажите, как с вами обходилась столичная милиция? Какие виды «терроризма» применяла к приезжим филологам неславянской наружности?
ОЛЕГ: — Случалось разное... Но мы отдаем себе отчет, что других условий, другого жизненного контекста у нас нет. И если мы хотим что-то изменить, то должны просто делать свое дело, просто писать пьесы. Может быть, нам повезет, и кто-то, кто эти пьесы прочитает или увидит в театре — будь то учитель, студент, милиционер, — найдет в себе возможность с помощью наших сочинений создать собственное представление о лучшей, более справедливой жизни. Ни на что другое мы надеяться не можем.
ОГОНЕК: Припоминая пьесу «Терроризм», поставленную во МХТ года два назад (вы там составили каталог всех видов нефизических истязаний, которым люди подвергают друг друга), хочется спросить: какой вид психологического террора для вас самый страшный?
ВЛАДИМИР: — Страшно, когда тебя непременно хотят понять. И понимают — по-своему...
Татьяна РАССКАЗОВА