ФИЛОСОФИЯ ИДИОТИЗМА

SNOWSHOW — «снежному шоу», придуманному Славой Полуниным, — десять лет. Юбилей отметили на родине. На спектаклях, как всегда, и смех, и снег, и слезы. А сам слегка постаревший Асисяй ближе к финалу, когда зал засыпает бумажными хлопьями и воздушными шарами, вдруг тихо присаживается в уголке и с блаженной улыбкой наблюдает за происходящим. В этот-то момент его и можно было попробовать разговорить

ФИЛОСОФИЯ ИДИОТИЗМА

Чем больше ты хочешь быть умным, тем больше ты должен стараться быть глупым. Чем больше ты хочешь исследовать процесс, тем больше ты должен начхать на него, быть свободным, естественным, раскованным, импульсивным

— Вы, Слава, простите, так и не стали похожи на маститого режиссера...

— Я сам никогда не думал, что я режиссер. Я просто пытаюсь вернуться туда, где был изначально театр, где магия театра, которая объединяет нас с космосом, судьбой, нашими современниками, прошлым... Когда-то я хотел одновременно изучать и авангард и фольклор. Я так «нажрался» этого: кто такие скоморохи, откуда возник Иван-дурак, почему они остались на века. И вершина всего этого — юродство. Ни в одной стране ничего подобного не было, такого понимания философии идиотизма не существует. Только у нас было такое самоистязание личности, выворачивание себя наизнанку.

— С чего же вы начали свой процесс погружения в философию?

УДОВОЛЬСТВИЕ ПЕРВОЕ

— Для меня Достоевский — это вообще вершина с его романом «Идиот». Я всю армию читал Достоевского, перечитывал его «Записки из Мертвого дома» — из чувства протеста: тебе плохо — пусть будет еще хуже. Это была моя настольная книга, и не только настольная. Приходилось, конечно, и нужники чистить, и на «губе» сидеть, и Достоевский со мной все это прилежно делал. С тех пор я понял: самое большое удовольствие жизни — это чтение, удовольствие от книг. Я начал читать книги Арто, специально выучив для этого французский язык. У меня сейчас огромная библиотека, и я дрожу над ней. Самое дорогое — три полки с книжками сказок. Там самое простое и наивное, что собрало человечество. И представьте себе — всего несколько десятков сюжетов. Сказки и наивная живопись — мои самые любимые вещи.

УДОВОЛЬСТВИЕ ВТОРОЕ

— И еще, конечно, удовольствие делать спектакли. Прежде чем сделать спектакль, я десять лет готовлюсь к нему, собираю материалы... Декру открыл для меня теорию минимализма. Он просто сказал: давайте оставим голого человека на голой сцене и дадим ему разрешение сделать один шаг, затем — второй. Потом дадим ему разрешение надеть трусы, но сначала решим, какие, из какого материала. Потом разрешим ему произнести букву «а». И пусть он с этой буквой проживет один год... Если мы делаем какую-то вещь — она должна быть одновременно для каждого. Для гурмана яблоко — это вкус, для художника — это форма, для червяка — это плод. Ну таких двадцать образов можно создать. Так и наши номера.

УДОВОЛЬСТВИЕ ТРЕТЬЕ

— Когда-то я сделал номер, в котором один клоун очень быстро бегал по кругу, а второй пытался остановить его огромным чемоданом. В России всегда сочувствовали тому, кто неуклюж и с чемоданом, а в Америке, наоборот, — тому, кто носился по кругу: «Вот классный чувак, как быстро бегает, какой ловкий и удачливый!» А однажды я бегающему прицепил на голову табличку «Такси». Хохоту было — до истерики. Но искусство исчезло, осталась просто хохма, которая всем понравилась и тут же была всеми забыта. С тех пор никаких табличек я больше не цеплял. Самое большое удовольствие зрители получают от своего творчества, а не от нашего. А вот когда ты их провоцируешь на творчество, а потом внезапно оставляешь, когда они должны с тобой вместе идти, в этом уже удовольствие, которое лично я получаю от театра.

— Существуют легенды о вашем старом театре «Лицедеи». Рассказывают, что у вас там царили суровые законы.

— Я вообще изъял тогда привычный процесс репетиций и заданий. Никто не знал, что происходит. Я сам тайно подталкивал, нажимал, незаметно провоцировал на действия... Не было процесса подготовки к чему-либо, а была просто игра, сама жизнь. В нашей системе первая фаза называлась «фантазируй». Это когда один скажет «а», второй — «б» и начинается просто неуправляемый поток, который записывали одновременно два человека — один не успевал, поток захлестывал. Мы часами сидели, пили чай или что-то еще на какой-нибудь полянке и бесконечно фантазировали. Закон один: никто никогда никому не говорит: нет, это невозможно, это неправильно и т.д. Нельзя никого ограничивать. Потому что, даже если кто-то сказал неинтересное, оно все равно дает толчок другому. И если научиться владеть этим потоком фантазирования, получается нечто нереальное. Количество рожденных идей хватает на несколько лет.

Вторая фаза была посвящена безответственному выражению каждого. Безответственность — это очень важная вещь, потому что мы слишком перегружены ответственностью по жизни — тебя же каждую секунду везде экзаменуют. Мы пытались ее вытравить. То, что мы устраивали, называлось «нонсенс шоу, всяки-бяки». Я говорил ребятам: несите все, что вам придет в голову, любую идею, предмет, случай — все может пригодиться. Они приносили какое-то зеркальце или еще какую-нибудь белиберду или просто стояли долго с поднятым пальцем. Не было никакой концептуальной вещи, но они знали, что в этот момент создается некое энергетическое пространство, в котором рождалось нечто.

Потом каждому раздавалось по пробке, и каждый на эту пробку мог пригласить с собой еще одного человека. Но если этот человек не нравился остальным, то наш собрат лишался пробки на следующую сходку. И так мы собрали идеальное общество, среду, о которой можно только мечтать. Каждый мог выйти на площадку и показать все, что ему пришло в голову в эту минуту. Все вокруг стояли с разинутыми ртами, орали, подсказывали, менялись местами. Из-за того, что не было ответственности, исключена была оценка, все чувствовали себя свободными — и рождалось нечто. И уже утром мы раздавали «премии за маразм». Переходящей премией был мой разбитый портрет. Примерно за полгода у нас набиралось пять готовых вещей, которые мы клали на полочку и временно забывали. Потом мы собирались на три дня и три ночи, приглашали всех друзей, и все эти вещи шли подряд. Используя человеческое естество, можно многого добиться.

— Неужели потом на ваших спектаклях не было «проколов» с использованием естественной ситуации?

— Нет, представьте себе! Был потрясающий случай во Франции, когда мы вышли на поклоны. Зал аплодирует, мы начинаем пятиться назад, не сговариваясь, отступаем все дальше и дальше. Не глядя, выходим уже за пределы театра на улицу, а там, естественно, прохожие и движение транспорта. Подъезжает такси, я поднимаю руку, и мы... уезжаем.

— Никогда не забуду, как на представлении SNOWSHOW весь зал завороженно, буквально открыв рот, хватал блестящие бумажные снежинки и воздушные шары. Как не сопротивлялась Лия Ахеджакова, когда в антракте ее из партера вытаскивал на сцену один из ваших зеленых клоунов. Незабываемое ощущение нашей общей безответственной и талантливой игры!

— Ну, конечно! Нельзя сопротивляться жизни, надо с ней играть в предложенных обстоятельствах. У нас еще одна забавная история была в Анапе. Мы решили разбудить сонных отдыхающих, устроить шествие. Пошли по городу, потом по пляжу, публика за нами толпами. Мы на берег — она за нами, мы в воду — она чуть приостановилась, мы все глубже и глубже заходим — по грудь, по шейку и уже с макушкой — и вовсе исчезли. Публика в шоке. 3 минуты, 5 минут, 10 — никого нет... А мы заранее заготовили под водой акваланги и спокойненько сидим. А на берегу все орут, милицию, спасателей позвали, ищут нас. В общем, история эта Анапе надолго запомнилась. Вот это мне всегда нравится — взламывание стереотипов, обычных ситуаций. Такая энергия высвобождается — просто чудо!

УДОВОЛЬСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

— Главное — ты должен как актер получить удовольствие от сегодняшнего вечера. Если я выхожу на сцену и не получаю удовольствия, я считаю, что день потерян. И вообще, как жить дальше и стоит ли этим заниматься?

— А какие-то волшебные слова вы говорите своим партнерам перед спектаклем? Как сами настраиваетесь?

— Я интуитивно пытаюсь восстановить состояние, при котором у меня вчера, предположим, номер получался. Песенки пою, пока иду от гримерки. Вот сейчас у меня песенка такая: «Я моряк, красивый сам собою...» Или перед самым началом спектакля мы с партнером стоим в кулисе и ищем тему именно сегодняшнего спектакля. Он смотрит на меня, и я произношу какое-то слово, предположим, «Беккет». И все это ничего вроде бы не значит, но мы играем весь спектакль под знаком Беккета. И каждый спектакль — это новая тема и самое неожиданное слово, пришедшее на ум в последний момент. Но еще раз повторяю — всегда надо искать в спектакле для себя удовольствие. Если ты его не нарисовал, то тебе трудно с этим спектаклем справиться. Я «снежное шоу» сыграл уже 1000 раз и все равно на каждый спектакль бегу, как на свидание. У меня весь день радостный от ожидания. В Америке я однажды добился пятиминутной паузы на сцене. Стоял и ждал, когда зал затихнет и задумается: что же он молчит там, на сцене?

УДОВОЛЬСТВИЕ ПЯТОЕ

— Например, для гениального Лео Басси каждый город — огромный Колизей. Я с трудом удержал его, чтобы он не взорвал бочку говна в нашей Думе во время Театральной олимпиады. Он так себе думал: «Я должен заставить весь город меня слушать, я должен доставить им удовольствие. А что может доставить людям самое большое удовольствие? Только одно — если взорвать бочку говна в парламенте». Я еле его отговорил, потому что понимал, если он это сделает, не видать нам больше такого праздника никогда в жизни. Клоун всегда ищет самый острый момент в любом городе, где появляется. Вообще настоящих клоунов сейчас очень мало — их буквально по пальцам можно пересчитать. И они очень точно понимают свое предназначение. Они настоящие философы.

— Как вы их отыскиваете в толпе? По каким же признакам?

— Это очень хитрая штука. Сначала я набрал студию красивых, ровненьких людей. Это было время, когда идеалом считался Марсель Марсо — изящный, элегантный, с плавными движениями и перетекающей походкой. Потом я понял, что люди красивые не выполняют своей задачи, потому что они отдаляют нас, как бы говоря: мы — совершенство, о котором только можно мечтать, а вы что-то другое. Тогда я стал, наоборот, собирать все кривое, пузатенькое, корявое, лысенькое и т.д. Собралась у нас такая вот компания. Ну, конечно, дело не только в том, что они были корявые. Я искал яркую форму, но чтобы обязательно был дух. И чаще всего набирал тех, кого останавливает милиция. Потому что они настолько далеки от общепризнанной категории нормального человека, что внушают всем подозрения. Вот таким у нас был профессор Черноземов в Питере. Он вечно ходил в затрапезном виде, с авоськой, в которой соседствовали книжка Людвига Фейербаха, тапочки для занятий и батон хлеба. Ему так надоело, что его вечно останавливала милиция, что он в конце концов придумал себе специальную табличку: «Черноземов — не идиот. Зав. кафедрой такой-то». Клоун — это такое стихийное существо, когда начинаешь его рассчитывать и разнимать, он теряется, плачет, бьется головой об стенку, ты его обижаешь страшно. К нему должно быть отношение как к пьяницам, или сумасшедшим, или к собакам, словом, совершенно стихийным существам.

— Цирк вам все же ближе, чем театр?

— С цирком у меня отдельная история. Когда у нас в начале девяностых возникла такая ситуация, что нам работать было совершенно невозможно, я занялся изучением истории цирка. Сидел у себя в Пушкине с книжками в Екатерининском парке. Там было потрясающе. Мы компанией на год арендовали всю деревню за тысячу долларов и работали, не обращая внимания на то, что там происходит вне. И за этот год каждый сделал по одному-два спектакля. Я пробовал работать с Союзгосцирком и с цирком на сцене, для того чтобы понять, можно ли изменить само понятие «традиционного цирка» в России. И понял, что изменить что-то можно, только создав рядом со старым цирком, который содержит много хорошего, свой новый.

В мире сейчас существуют 10 видов цирков, преобразующих устаревшую систему. Они пошли в сторону, противоположную Мейерхольду. Он когда-то театр двинул к цирку, а они цирк — к театру. Я считаю, что русские артисты здесь самые гениальные. По уровню мастерства с нами могут соперничать только китайцы. Вот две нации, которые веками оттачивали мастерство. Я как-то решил у китайцев поучиться и пришел к ним как режиссер. Сделал пять или семь номеров. Пока мы работали — было интересно. Ну а через полгода понял, что импровизировать там нельзя, взмолился, чтобы меня отпустили подобру-поздорову, и ушел... В общем, я давно уже сам по себе. И давно уже самое мое любимое занятие — сидеть тихонько после спектакля и наблюдать за публикой, которую я спровоцировал. Вот от этого я получаю самое большое удовольствие!

Елена ТРИШИНА