Год назад российская «Книга рекордов Гиннесса» затеяла розыск самого старого в мире джаз-бэнда. Искали-искали и в Америке и в Европе, а обнаружили у нас — джаз-оркестр шестидесятипятилетней выдержки под управлением Олега Лундстрема. Самому Олегу Леонидовичу 2 апреля исполнилось восемьдесят пять лет
ТОГДА В ШАНХАЕ
Что мы знаем о Лундстреме? То, что он двадцать шесть лет прожил в Китае. Основал там свой оркестр и вывез его в полном составе в СССР. Умудрился выжить при Сталине, а потом еще почти пятьдесят лет благополучно работать в своей стране, чем и сейчас занимается. А еще Лундстрем настоящий философ, поклонник Эйнштейна и Вернадского. И у него самые своеобразные шутки и байки, правда, об этом знают только в его окружении.
— Олег Леонидович! Помните ли вы меня? Последний раз мы с вами встречались ровно девять месяцев назад...
— Что-то не припоминаю... Хотя лицо ваше мне вроде бы знакомо... Вот жаль, анекдот про девять месяцев запамятовал...
Олег Леонидович сосредоточился и выдал байку про старичка-склеротика, который без конца «отдавал супружеский долг» молодой жене.
— О вашей-то личной жизни ничего почти не известно. Только то, что вы женились в тридцать восемь лет.
— Да еще журналисты придумали, будто бы в Шанхае у меня был роман с певицей в моем же оркестре. Откуда только такое откопали?
— Не иначе как от нее же самой.
— В моей семейной жизни все сложилось довольно трагично. С моей будущей женой мы когда-то вместе работали в Русском драмтеатре в Казани: Галя играла на сцене, а я заведовал музыкальной частью. Да я вовсе и не собирался заводить семью. Но она забеременела, и я, как законопослушный гражданин, женился. А тут моя Галя, не сказав мне ни слова, сделала по знакомству аборт. Да так, что на всю жизнь надела себе и мне «замок». Она умерла три года назад. Не знаю, что об этом думает академик Вернадский, но если уж Бог до сих пор дает мне жизнь и здоровье, значит, у него все-таки есть свой расчет на меня.
Однажды открыв для себя Вернадского, Лундстрем по любому поводу стал обращаться к нему с одним и тем же вопросом: «Запланировано ли это в моей жизни или нет?» Сам-то Вернадский давным-давно на этот счет успокоился, убедив всех в том, что наша биосфера запрограммирована. Но вовсе не нами. Почему мы до сих пор толком и не знаем, где живем.
— Уверена, что многие до сих пор почти ничего не знают о том, как вы очутились в Китае, как заиграли там русский джаз и почему вернулись обратно...
— Вы, журналисты, слишком поздно стали задавать вопросы типа «как» и «почему». А «почему» появилось очень давно, задолго до моего рождения.
Мне хотелось услышать простые ответы на вопросы длиною в человеческую жизнь. Лундстрем, как ребенок, обижался, говорил, что я принижаю его. Отказывался отвечать... Но все же поведал мне историю, почти фантастическую, если бы она не была как две капли воды похожа на тысячи других...
— Мой прадед по отцовской линии — швед Карл Август Лундстрем — вместе с двумя детьми пешком пересек границу и потом приехал в Петербург. Дочка Карла Августа, моя двоюродная бабушка, когда-то учила меня английскому. А бабушка со стороны матери была гречанкой из Одессы. Пела там в греческом церковном хоре и, кроме того, подрабатывала белошвейкой. Ее муж, Петр Прокопьевич Валуев, внучатый племянник Тараса Шевченко, входил когда-то в общество народовольцев. Его арестовали по обвинению в покушении на Александра III, но после смерти Государя Императора по амнистии отправили на вечное поселение в Читу. Там родилась моя мать, Галина Петровна, а потом и я.
Я так до сих пор и не понял, при какой власти прошли мои первые годы жизни: после революции Дальний Восток то и дело переходил с рук на руки от одних бандитов к другим. В конце концов мой отец не выдержал и, как только наши соседи китайцы признали советскую власть, устроился по контракту на Китайско-Восточную железную дорогу, управляемую на паритетных началах русской и китайской сторонами. В 1921 году мы всей семьей — отец, мать, я и мой брат-погодок Игорь — перебрались в Харбин. Думали, года на два, а получилось на двадцать шесть...
Бывало, на КВЖД кто-то обмолвится: «советские подданные» — все советские контрактники начинали возмущаться: «Мы советские граждане, а не подданные». Еще бы! В русско-китайском Харбине путаница с подданством стояла неимоверная. К примеру, отец моего лучшего друга Саши Грависа, латыш Ян Оттович Гравис, был большевиком, еще до революции бежавшим в Китай от царской охранки. Кто пострадал от революции, кто за нее. Как ни странно, при таком скоплении разношерстного народа ни у кого никаких предрассудков, кроме как чисто человеческих, не было. Часто спорили на политические темы. Эмигранты поощряли многие советские реформы. Кроме культа личности. Впервые о культе личности Сталина я услышал еще подростком в Харбине. В школе мы учились по первому изданию «Завещания Ленина», в котором тот не советовал избирать Сталина генсеком ЦК партии.
— И даже зная все это, ваш отец вернулся в Россию?
— Просто он был нормальным человеком, думал, как, впрочем, и все, что в России не сажают просто так, ни за что. В феврале 1935 года ему прислали направление в Железнодорожный институт в Ростове-на-Дону, и он поехал. Звал с собой мать, но та сказала, что не оставит детей одних. Ничего себе дети! Мы с Игорем были студентами Харбинского политеха. Мне было восемнадцать, Игорю — семнадцать, а наш новоиспеченный джаз-бэнд уже заполучил свой первый контракт в Шанхае. Отец пообещал, что, как только обживется в Ростове, получит квартиру, тут же пришлет нам вызов. До сентября 1938-го мы регулярно получали его письма. И вдруг ни единой строчки. Ничего. Еще до отъезда в Россию отец подхватил ишиас. Естественно, мы подумали, что он там наверняка тяжело болеет, а может быть, даже и умер. Пришлось даже как-то примириться с этой мыслью. Что мы тогда знали о нашей стране? Могли ли себе вообразить, что наш отец, «антисоветчик и пособник мирового империализма», скончался в советских лагерях от перитонита? Долгие годы на все запросы в Ростовский железнодорожный институт нам отвечали, что Леонид Францевич Лундстрем у них вообще не значится... А в 1946 году в советское консульство в Шанхае прислали копию первого послевоенного указа Совмина, по которому все русские репатрианты, доказавшие свое российское происхождение любым документом вплоть до царского паспорта, могли по желанию получить советское гражданство.
— В тот момент, когда вы приняли решение возвращаться в СССР — страну, которой, по сути, и не знали, думали ли вы о выборе?
— Да, мы могли отправиться куда захотим. В любую страну мира по нашему желанию. Кто-то, как мой приятель джазмен Сергей Ермолаев, перебрался в Австралию, половина русских на наших глазах уезжала в Штаты. А тут еще генконсул Халин подлил масла в огонь: «Олег Леонидович, что вы так торопитесь вернуться? Там разруха. И вообще, вы туда приедете, а вам, может быть, и не придется музыкой заниматься». А войну-то в сорок пятом кто выиграл?! Вся политическая обстановка была за Россию: такому авторитету, который имел Сталин после войны, мог бы позавидовать любой государственный деятель. Вот мы и рвались домой. Еще во время войны я окончил шанхайский Высший технический центр как архитектор. А рассуждал так: если в России такая разруха, что стране не до джаза и надо дома строить, буду строить дома. Весь оркестр, между прочим, готов был идти в строители.
Никто тогда и не знал, что в 1947-м, то есть накануне их возвращения в СССР, посадили Александра Варламова, что разогнали главный биг-бэнд страны под руководством Александра Цфасмана. Что Советский Союз к тому времени уже вовсю боролся с космополитизмом, «стилягами», «низкопоклонничеством» Западу. А тут эти самые с иголочки одетые «стиляги» из Шанхая (многомиллионного колониального мегаполиса, считай, того же Запада) рвутся домой.
— Осенью 1947 года мы прибыли в Находку на пункт по распределению переселенцев. Там же в японских лагерях дали концерт для наших охранников, чем заслужили искреннее уважение со стороны начальника по распределению товарища Пискуна. Воспользовавшись моментом, я стал просить, чтобы нам подыскали город с консерваторией. Пискун позвонил куда следует и выяснил, что из всех доступных для репатриантов городов консерватории имелись только в Свердловске и Казани. Я выбрал Казань.
— Вы приезжаете в страну, где слово «джаз» не принято громко произносить. Неужели вы никогда не мечтали о «джем-сешне» с Эллингтоном, Коулом Портером?..
— Да вы никак не можете меня понять! Мы ведь приехали из страны, где были настоящие рыночные отношения. Где девять миллионов англичан, французов, итальянцев, китайцев, американцев жили по принципу: «Ну, раз этот товар не продается, предложим другой». Еще в Шанхае я удивлялся, как это моя мать умудрялась торговаться на рынке со всеми этими иностранцами. В Харбине все китайцы говорили по-русски, а здесь даже такие большие концессии, как французская, под влиянием Соединенных Штатов вынуждены были говорить по-английски. Я спрашивал у матери: «А как же ты с языком?..» А она мне: «Ну, вот так, пальцами изъясняюсь». И тут меня осенило: главное-то заключается не в языке, а в том, хотят люди договориться или нет. Не научись всему этому в Шанхае, я бы не окончил Казанскую консерваторию, не окунулся с головой в татарский фольклор. Не написал бы симфонию, сюиту на татарские темы и много чего еще.
Мы, русские, этого не понимаем: мы внушаем всему миру, что мы особенные, что у нас «русский менталитет». Да и какое нам дело до всех этих англичан, американцев, французов? А период национального самосознания уже пройден, наш мир ГЛОБАЛЕН.
— Так если мир глобален, выходит, что появление оркестра Лундстрема было предначертано свыше?
— Ну, раз уж я узнал о существовании Вернадского, я теперь не могу говорить о предначертании свыше. То, что раньше в моей заграничной жизни мне казалось случайностью или простым стечением обстоятельств, оказалось правдой в многомерном мире, который от меня никак не зависит. В то время как всем кажется, что мне предначертан путь, по которому я иду, как по зеленой дорожке.
В 1932 году на КВЖД пришли японцы и вынудили советскую сторону продать свою часть дороги. Тогда многие ринулись в Шанхай «за спины» американцев: со Штатами у японцев в ту пору еще не испортились отношения. В 1934-м туда перебрались моя родная тетка с мужем. А через год я и сам решил проверить, можно ли устроиться подальше от всех этих «манчжоу-го». Отправились «на разведку» втроем с моим будущим помощником Алешей Котяковым и тромбонистом Толей Миненковым. А как раз в это время в Шанхае находился знаменитейший трубач и аранжировщик, впоследствии тридцать лет проработавший у Каунта Бейси, Бак Клейтон. У него был свой биг-бэнд, с которым он играл в «болруме» на собачьих скачках. Вы представляете себе: это все равно что услышать живого Армстронга! Деньги стреляли у моей тетки, и каждый вечер ровно в восемь мы появлялись в «Кани-дроме»: брали три бутылки пива и до двенадцати ночи, открыв рты, слушали Бака Клейтона. Время шло. Никакой работы у нас и в помине не было, и пора было возвращаться домой. Я чудом через одного моего знакомого устроился на английский пароход, перевозивший в Харбин киноленты от «Совэкспортфильма». А те двое, Котяков с Миненковым, попали на китайское судно и еще две недели болтались в открытом море, пока наконец японцы не согласились их принять в Порт-Артуре. Когда же все наконец добрались до дома, собрались вместе — и вовсе это не моя была идея, как многие думают, — и сказали друг другу: «Ну что мы в самом деле! Пока мы еще студенты, давайте создадим биг-бэнд». Мой брат Игорь еще в детстве немного играл на фортепиано, потом перешел на саксофоны. Шура Гравис, тот почти виртуозно владел банджо. Виталик Серебряков играл на трубе. А кто будет руководить? Кто-то сказал: «Олег». Я страшно удивился: в отличие от всех остальных я только недавно узнал, где находится нота «до». Ну, допустим, я согласен. А где работать? C японцами в Харбине? Нет уж! Тем более что они нас все-таки вытурили с третьего курса института. В Шанхае мне удалось раздобыть скромный контракт с «Янцзы-отелем», где мы должны были играть «пятичасовые танцы». Понятное дело, на ночных мы могли бы зарабатывать и больше. Но даже этих «пятичасовых» хватало, чтобы прокормить семью и снять комнату на французской концессии. Я был таким же, как все, мальчишкой, отправившимся в многомиллионный город-космополит в поисках лучшей жизни. Одиннадцать лет спустя все шанхайские газеты называли меня «королем свинга Дальнего Востока», а наш оркестр выступал в самом фешенебельном танцзале Шанхая — «Парамаунт болрум».
— Это правда, что все шанхайцы выплясывали фокстроты на мелодии песен Леонида Утесова?
— Да в том-то и дело, что наши мелодии по клавиру ничем не отличаются от американских или каких других. Ни у Гершвина, ни у Джерома Керна нет специфических джазовых ритмов, это уже потом аранжировщики их добавляют от себя. Как только кино в России стало «говорящим», «Совэкспортфильм» тут же завез в Китай «Веселых ребят» с песнями Утесова. Я недолго думая сделал на их основе обработку для своего биг-бэнда, а наш вокалист исполнил эти песни на русском языке. Как-то в Шанхай приезжает крупнейший американский музыковед, появляется в «Парамаунте» и не верит своим ушам: «Как такое может быть?» Они-то, американцы, считали, что русские за своим «железным занавесом» и знать ничего не знают. А оказывается, у них и джаз есть. Оказывается, Утесов-то никакой не пропагандист, а прирожденный сатирик и шоумен. Оказывается, у них там веселятся, шутят, смеются.
Много лет спустя в Москве я встретился с Утесовым на его концерте в Доме композиторов. Я помню дословно то, что ему сказал в тот вечер: «Леонид Осипович, большое спасибо за концерт. Еще живя в Китае, я знал: не будь вас, не было б и нас». Раньше мы довольно часто сталкивались в «Росконцерте», но никогда не было случая поближе познакомиться. А тут вдруг на следующее утро он первый раз в жизни звонит мне домой: «Я не спал всю ночь... Вы это искренне сказали или просто захотели польстить старику?» По его голосу я понял, что мои слова застали его врасплох. «Леонид Осипович, разве вы спрашивали мое мнение о вас? Нет. Но уж коли я сам вам об этом говорю, значит, именно так я и думаю». — «Вы первый человек, который мне это сказал». Он, конечно, очень обрадовался. Тут же позвал нас с женой к себе домой. Пообещал почитать свои «стишки» — а он просто здорово писал сатирические куплеты. Этот разговор произошел незадолго до его смерти.
— Понимал ли сам Утесов, что играет не «советскую эстраду», а настоящий джаз?
— Я-то уж точно знаю, что он играл настоящий джаз на уровне всего мирового. Вот ведь в чем ужас! Все, кто говорит об Утесове, начинают рассуждать о конъюнктурщине. Либо вспоминают, какой он был шутник, хохмач, анекдотчик, ни слова не говоря о музыке, которую он поет.
Мало кто знает, что в 1928 году — тогда из СССР еще можно было выезжать — Утесов в отпуск поехал к родственникам в Париж и попал там на концерт известнейшего американского джазового музыканта и шоумена Теда Льюиса. А этот Льюис на сцене — его точная копия: сатирик, анекдотчик, в общем то, что называется «душой оркестра». Утесов потом признался, что, как только его услышал, решил обязательно сделать нечто подобное в России. Вот в «Веселых ребятах» он все эти льюисовские трюки и восстановил.
У Лундстрема все еще впереди. В 2002 году его оркестр сыграет новую программу, посвященную Каунту Бейси. Там будут подлинные вещи Бейси и лундстремовские, сделанные в его стиле. Именно так, чередуя свои и чужие аранжировки, когда-то составлял программы Дюк Эллингтон — кумир восемнадцатилетнего Лундстрема и его друзей. В 1971 году Олег Лундстрем единственный раз встретился с ним в Москве у американского посла. И рассказал ему, как однажды купил его пластинку «Дорогой старый Юг». Как с ума сошел от того, что это не было похоже ни на что из того, что он слышал прежде... Эллингтон страшно удивился тому, что эта пластинка еще до войны попала в Китай: «Как интересно! Кто бы мог подумать!» Похлопал Лундстрема по плечу и добавил: «Да, но как давно это было!»
— Кто-нибудь из «шанхайцев», кроме вас, остался в живых?
— Только двое: Толя Миненков и Саша Гравис. Гриша Осколков уже давно умер. Мой брат, саксофонист Игорь Лундстрем, выступал с нами до последнего дня и скончался от инфаркта в 1982-м прямо во время гастролей...
Когда мне исполнилось шестьдесят, я в первый раз в жизни серьезно задумался: «Но почему же мы до сих пор живы?» Биг-бэнд Бенни Гудмена распался в сороковых, Томми Дорси — еще раньше. Знаменитейший оркестр Арти Шоу, составленный из одних великих, — тогда же. У нас в оркестре примерно такой же беспорядок, как у Дюка Эллингтона: кто-то спорит из-за аранжировки, кто-то прочищает тромбон. Да и я, в общем, ничего особенного не делаю: составляю программы, мы играем. Все, как у других. Но сейчас я знаю точно: если бы в свое время я сам собрал оркестр, он давно бы уже распался. И не потому, что я такой плохой. А потому, что положение «я хозяин — ты подчиненный» не имеет никакого отношения к искусству. И никакая сильная рука не продержит столько лет коллектив. Только бескорыстная любовь к делу, которое ты делаешь. Вот я, например, раньше не знал, что бескорыстно люблю музыку. Я был молодой, такой же, как и вы. Делал ошибки, исправлял их. А рассуждал примерно так: «Уж больно мне нравится, когда ты играешь в «Парамаунте», — люди проходят мимо, улыбаются, танцуют... И все же за то удовольствие, которое ты доставляешь этим людям, стоит заниматься музыкой».
|