В ГОСТЯХ У БЕНИНОЙ МАМЫ

Матерщина в России — больше, чем просто ругань. Русский мат — это почти любовь...

В ГОСТЯХ У БЕНИНОЙ МАМЬI

Мат — это грандиозное явление культуры, айсберг, у которого мы видим лишь маленькую часть, совершенно не замечая огромный исторический массив и соответствующие ему архетипы, сидящие в нашем насквозь языческом сознании. А ведь раньше, в крестьянской России, матерной брани обучали, что, кстати, городским просвещенным наблюдателям активно не нравилось.

У мата глубочайшие праславянские корни. И легенды о том, что матерщину к нам занесли татаро-монголы, не имеют к реальности никакого отношения. Да и по самой общей логике смешно полагать, будто жили раньше чистые, высокоморальные кривичи и родимичи, не знающие, как ругнуться, а потом приехали испорченные монголы и научили худому этих милых людей. Да нет, конечно же! Корни матерщины — языческие заклинания неба и земли о ниспослании урожая. Все было строго приурочено к сельскохозяйственно-календарным циклам и связано с ними напрямую. А новая религия — христианство — в своей борьбе с язычеством ополчилась и на матерщину — магию языческих заклинаний.

Но природа устроена так, что новое никогда не побеждает старое. Оно всего лишь сливается с ним. Так, наше православие — сплав пришлого христианства с русским язычеством. А мат потерял сакральное значение, но не исчез, а просто стал официально табуизированной частью языка.

Когда-то мат был знаком борьбы с Громовержцем. Громовержец у славян — бог Перун. Его главные мифологические противники — Змея и Пес. А Пес нечист, и он лает, брешет. Пес — символ преисподней. В русских деревнях, между прочим, до сих пор пса в избу не пускают, в отличие от кошки. Это — рецидив язычества, подсознательное убеждение, что пес — нечистое животное. И мат, если буквально, — это песий лай, переведенный на человеческий язык. И польское «пся крев» и все наши «сучьи» коннотации — оттуда.

Если же подходить более глобально, мат и вообще ругань есть нарушение табу. И с этой точки зрения недопустимой руганью могут быть не только «генитальные» выражения, как у русских. У японцев это нарушение табу чистоты, выраженное не обязательно в словах, но и в действиях; у католиков — богохульство. У немцев — нарушение табу на разговоры о дефекациях и заднице. Нарушение любого табу — это всегда эмоциональный выплеск — либо отрицательного знака (оскорбление), либо положительного (веселье).

Мы живем в насквозь табуизированном мире. Собственно, вся культура есть система строгих и менее строгих табу. Эти табу, эти связи, которые опутывают всех нас, позволяют не развалиться социуму, но накапливают психологическое напряжение в членах социума. Поэтому нужны средства разрядки психологической напряженности, то есть какие-то относительно безобидные нарушения запретов, не грозящие социуму распадом. Это — инвективы, то есть запретные действия, которые проявляются в ситуациях карнавала, веселья. Выпуск пара. А пару, как известно, должен противостоять сильный клапан, то есть сильный запрет. Который тем не менее нельзя не нарушить, иначе человек взорвется изнутри и разрушит себя и общество.

Но у русского мата есть одна особенность. Давно замечено, что обсценная (бранная) лексика хорошо коррелирует с куртуазной, то есть возвышенной. И если в языке много куртуазной лексики, значит, много обсценной, и наоборот. В ХХ веке в СССР было просто засилье куртуазной, официальной лексики. И как бы в противовес ей расцвела лексика обсценная. Сейчас лексика выспренняя угасла, в газетах мы читаем не официоз, а нормальную разговорную речь, поэтому несколько померкла обсценная лексика. Во всяком случае на стенах матом уже пишут гораздо меньше, чем раньше, появился другой сленг, хотя говорить о смерти матерщины, разумеется, рано. Она живет, изменяясь, тысячи лет и нас всех еще переживет.

Мат как бы несет в себе функцию магического заклинания, которое перемещает человека в антимир — мир антиофициальности и большей эмоциональной близости людей.

Современный мат воспринимается сугубо конвенционально, то есть как некий полупустой знак. Ведь когда вы мимоходом бросаете «твою мать», вы не имеете в виду ни мать собеседника, ни возможные сексуальные отношения с ней. Вы подразумеваете нечто другое — какую-то априорную договоренность, не вытекающую непосредственно из контекста разговора, нечто полупустое, общекультурное, не имеющее отношения к оскорблению или шутке. Есть анекдот, в котором иностранец спрашивает русского, в каком месте предложения он должен поставить неопределенный артикль «бля»? «После каждого слова», — отвечает русский. Это смешно, но в принципе верно! Из когда-то магических заклинаний мат выродился в «русский артикль».

С одной стороны, это вроде бы странно и нелогично, ведь язык не терпит излишеств. Даже необходимые, но длинные слова и выражения он сглатывает, редуцирует до коротких. А тут без меры и числа употребляются бессмысленные словесные вставки! У разных людей «матерные артикли» могут занимать до 50 процентов предложения!.. Почему? Почему они не редуцируются, почему не отмирают хотя бы в силу их полной смысловой бессмысленности? А потому что они нужны! Это не смысловые, а эмоциональные знаки. Они сближают, «сродняют» собеседников, как бы говоря: ты в дружеском кругу, мы беседуем по-свойски, никакого официоза, отдохни душой, брат. О чем это говорит? О том, что в холодной России людям не хватает душевного тепла. И они прорываются друг к другу, разрывая рамки условностей и даже морали. Мат в России есть любовь...

Все, кому сейчас за двадцать, лично были свидетелями довольно редкого в языкознании и весьма любопытного явления — попытки социума, то есть сразу всего общества, отказаться от общепринятого запрета на некоторые слова. Раз уж демократия, то пусть будет во всем демократия. Иначе какая же она, к Бениной маме, демократия?

Особенно свирепствовали бывшие комсомольские издания, всерьез доказывая, что слово «блядь» — высоколитературное. Литературные критики тоже всерьез искали новые духовные ценности в старой шуточной притче Юза Алешковского «Николай Николаевич», написанной исключительно матом.

Виктор Пелевин в конце восьмидесятых забрал из одного журнала свой блестящий рассказ «Принц Госплана» только потому, что в этом издании его попросили заменить слово «п...а» в устах второстепенного персонажа на что-нибудь полегче.

Отмена цензуры понималась как благословение на нецензурщину. И тут уже не на шутку забеспокоились ученые-лингвисты. Лучше чем кто-либо они понимали, что любой язык должен иметь заповедную зону.

К счастью, общество само решило сохранить для себя ненормативную лексику именно как ненормативную — чтобы жизнь не оказалась вовсе пресной.

Прошло каких-нибудь десять лет, и все постепенно возвращается на круги своя. Нынче матюкнуться в неподобающей обстановке снова начинает считаться признаком не продвинутости, а невоспитанности или, хуже того, просто природной глупости человека.

По данным ученых-лингвистов, матом в своей повседневной жизни постоянно пользуется от половины до двух третей граждан нашей державы. Это официальная статистика, которая, как известно, врет. На самом деле матом постоянно пользуются, наверное, 90 процентов, а периодически — остальные 10 процентов.

Мат прежде всего инструмент социализации, средство быть своим в той или иной среде. Существуют целые социальные поля, где от человека, не умеющего материться или даже плохо владеющего матом, будут шарахаться как от чужака. Это — все без исключения производственные отрасли, армия, правоохранительные органы, торговля...

Так называемая похабщина — серьезный инструмент для науки социологии. Например, для подавляющего большинства населения в советские времена основным контекстом, поводом произнести матерное слово были анекдоты. Сейчас анекдоты уступили первое место чисто бытовому разговорному контексту. Из чего вытекает очень важный вывод о реальном и глубоком расслоении ранее довольно однородного общества: сейчас свой перед своими не боится показаться невоспитанным, свои оценивают своего совсем по другим критериям.

Изменились возрастная и половая структуры носителей ненормативной лексики — в сторону снижения возраста и, если так можно выразиться, феминизации мата. Стирается ранее довольно выраженная граница между «мужской» и «женской» ненормативной лексикой — по набору специфических «женских» и «мужских» слов и выражений.

Радует другое: ненормативная лексика выжила именно в этом своем качестве, а значит, русский язык лишний раз подтвердил статус мирового языка, сохранив в себе резерв на крайний случай, некий своего рода неприкосновенный запас, к которому можно обратиться в чрезвычайной ситуации. И что бы ни говорили на этот счет ханжи, согласитесь, что утрата этого «НЗ» сильно обеднила бы нашу с вами жизнь.

Якоб Йорданс. Сатир в гостях у крестьянина. Около 1622 года. Сюжет картины: сатир удивлен тем, что дыхание крестьянина способно остудить горячую похлебку. Дыхание (символ национального духа) способно не только остудить, но и поджечь воду! И карнавал тут ни при чем. Жизнь заставляет! Кстати, в качестве модели художник использовал мать своей дочери.

Кстати, английская нецензурная брань гораздо грязнее по смыслу. Чтобы убедиться в этом, достаточно всего пары примеров распространенных тамошних ругательств: «Cunt with bear legs» или «Suck a bleeding cock». Очень характерно, что все эти слова по отдельности вполне литературные и могут встретиться даже в высокохудожественном тексте, но их сочетание в данном случае совершенно омерзительное, рука не поворачивается написать дословный перевод выражений, разве что некоторых слов: with — союз «с»; bear — «медведь»; legs — «ноги»; a — неопределенный артикль, означающий не конкретный предмет, а предмет в общем.

В другом языке из той же романской группы — испанском — ничего подобного не встретишь. Хуже, чем сравнения со свиньей, там практически ничего нет. Но зато все слова, так или иначе связанные с процессом совокупления, половым актом, в испанском вполне литературные. Что создает массу трудностей переводчикам художественных произведений на русский язык. Переводчики из кожи вон лезут, чтобы хоть как-то обойти это своеобразие испаноязычных народов, самых католических народов в мире. Если перевести дословно какого-нибудь тамошнего классика, то получится матерный текст почище, чем у Юза Алешковского или Венечки Ерофеева.

В германских языках — третья картина. Там все крутится не вокруг человеческих гениталий, а испражнений. Тоже, согласитесь, не подарок.

В тюркских языках — свои особенности. Например, там особым шиком считается вставить персидское матерное словечко, от чего выражение считается еще более нецензурным. В китайском, корейском и японском — тоже свои тонкости. А в итоге получается, что мат — общечеловеческая ценность.

Перебирал недавно свои фотографии. Вижу, на одной Сергей Владимирович Михалков и я уютно сидим в гамаке у него на даче. Увидев такое, я подумал: «К чему бы это?» Поскольку я всегда ищу в предметах знаковый смысл, меня осенило новое прочтение давнего глянцевого снимка. Ведь Сергей Михалков — автор слов нашего старого гимна... А я? Я иногда чувствую себя в состоянии что-то рифмовать, типа:

«Я кучу наложил в метро,
На нашей станции,
Посередине зала.
Уж сколько лет я не могу забыть тепло,
С которым ты меня на ней встречала...»

Видите, могу сочинять! Муза меня иногда посещает. Поэтому я решил, что, если напишу текст нового гимна России, эта старая фотография из личного архива приобретет совершенно определенный смысл. Но самое-то главное (сбудется давняя мечта) — став автором нового гимна, я наконец прославлюсь и разбогатею. Конечно, лавров Михалкова мне не снискать, но кто знает...

Меня не смущало и то, что многие титаны русского слова бились за право предложить собственный текст гимна, но их попытки успехом не увенчались. Получится ли у меня, человека, не имеющего литературного образования, физика (по образованию), но никак не лирика? Собственно, в искусство я попал случайно. Засомневался. И вдруг меня осенило!

Гимн России должен быть написан на ненормативной лексике! Ведь в самые острые моменты жизни у нас вырываются именно ненормативные слова. Вспомните, когда мы себя не контролируем, а пытаемся выразить внезапную боль, досаду, или безысходность. Ведь при исполнении гимна людей должно охватывать чувство единения и сопричастности, он должен быть близок и понятен всем без исключения, обладать незаурядной искренностью и способностью проникать глубоко в душу, независимо от культурно-образовательного уровня граждан.

Рука произвольно потянулась к перу, но застыла над чистым листом бумаги. Что писать? Как бы этот текст ни действовал на меня и моих сограждан, но живем все мы в некоем культурном пространстве, и всякий раз, когда гимн будет исполняться в присутствии наших соседей или гостей, они обязательно будут испытывать определенное чувство неловкости.

Я вспомнил, что, когда кто-то произносит по телевизору нецензурные выражения, из динамика мы слышим: «Пип-пип-пип...» Эврика! Текст гимна России должен начинаться со слова «пип» и этим же словом заканчиваться. Считаю, что при быстротекущей смене политических ландшафтов мой гимн будет отражать неизменную глубинную суть всего того, что в нас происходило, происходит и будет происходить.

Но это еще не все. Поскольку по духу я физик-изобретатель, сейчас расскажу вам об одном своем изобретении. Прибор предназначен для исполнения будущего гимна России и называется пиппер.

Это детская клизмочка, на конце которой закреплен свисточек-маночек. При нажатии на клизмочку раздается звук, который мы слышим в динамике телевизора: «Пип-пип-пип». И молодой человек, достигший совершеннолетнего возраста, в торжественной обстановке получая паспорт, получает свой персональный пиппер. Причем у каждого пиппера индивидуальное звучание.

Молодой человек получает пиппер, при этом звучит музыка Александрова, или Глинки, или «Боже царя храни...» (не важно), и в такт мелодии он безмолвно открывает рот, в то время как на своем личном пиппере исполняет гимн родной страны. Думаю, с введением в обиход моего пиппера и моего нового гимна этот вопрос, беспокоящий сегодня многих неравнодушных россиян, будет закрыт на долгие годы. А может быть, и навсегда.