ИВОННА

Любовные истории знаменитого московского плейбоя, рассказанные им знаменитому писателю

Издательство "АСТ" готовит к выпуску новый роман Эдуарда Тополя "Я хочу твою девушку". Это двухтомное сочинение имеет длинный подзаголовок: "Русско-французский роман-карнавал, или Любовные истории знаменитого московского плейбоя Александра Стефановича, рассказанные им Эдуарду Тополю по дороге из Парижа в Лион, Милан, Монте-Карло, Ниццу, Канны, Экс-ан-Прованс, Анси, Женеву, Париж и Травемюнде". Мы публикуем сокращенный вариант первой главы романа.

— Старик, это одна из самых романтических историй в моей жизни. Расцвет брежневско-андроповского застоя, я работаю на «Мосфильме», снимаю кино про заграничную жизнь. И там действие одного эпизода происходит в отеле. Поэтому съемки идут в вестибюле гостиницы «Интурист» на Тверской, а по-старому — на Горького. Причем — следующим образом. Оператор с камерой должен лежать на движущейся по полу тележке и снизу, на фоне потолка, люстр и витражей, видеть лица актеров, которые разговаривают, направляясь к выходу из отеля. Но перед съемкой я, как режиссер, лег вместо оператора под камеру, чтобы через объектив увидеть игру актеров и сделать поправки.

И вот везут меня на тележке, все, конечно, перед ней расступаются, я смотрю в объектив на актеров, слежу за их игрой — все нормально. И вдруг — стоп! — камера останавливается, как споткнулась, и я вижу, что надо мной уже не актеры, а божественной красоты девушка на совершенно фантастических ногах и в высоченных ботфортах. Я думаю: это мираж, это я насмотрелся фильмов Антониони, таких женщин не бывает вообще, а в СССР тем более. Отвожу глаза от объектива и вижу, что надо мной действительно стоит роскошная двадцатилетняя красавица в лисьей шубе, и от нее исходит аромат каких-то невероятных духов. То есть она, войдя в отель, не уступила, как все, дорогу камере, а по праву своей красоты ждала, когда мы ее объедем. Или дорогу ей уступим. Я понял, что она иностранка, и говорю:

— Скъюз ми, леди, у нас тут киносъемочка происходит.

Она спрашивает:

— А вы кто?

Я говорю:

— Я тут самый главный, кинорежиссер, а фильм у нас как раз про вашу иностранную жизнь, и мне, кстати, нужна ваша консультация...

Какая консультация, чего? Я ее впервые в жизни вижу и не знаю, кто она такая. Но она отвечает:

— Хорошо, I'll be happy to help you, буду рада помочь вам.

Я говорю:

— Тогда, будьте любезны, сядьте вот здесь, в баре, у нас еще час до конца съемки, но отсюда вам все будет видно. И когда мы закончим съемку, я задам вам несколько вопросов.

Она говорит «хорошо», садится в баре, заказывает себе какой-то коктейль.

А я, конечно, тут же перестраиваю всю композицию сцены, и мы уже ездим исключительно вокруг этого бара — во-первых, чтобы ей было лучше видно, а во-вторых, чтобы мне ее не упустить. И мне уже наплевать на то, попадет в кадр красивая люстра или не попадет, мне лишь бы с ней не потерять контакт. И в течение всего часа между нами происходит эдакий молчаливый диалог взглядами, потому что я все время показываю ей глазами: мол, еще пятнадцать минут, еще один дубль. А она отвечает глазами: ничего, ничего, не спешите. Но помимо этого текста был еще один, внутренний — то, что называют «ангел пролетел». То есть какая-то волна взаимной тяги до обалдения. Ну, и едва закончилась съемка, я тут же — в бар. А надо сказать, что я и сейчас плохо говорю по-английски, а тогда вообще знал десять слов из школьной программы. И вот я подсел к ней, она говорит: «Задавайте ваши вопросы». А я не могу свой вопрос сформулировать на английском языке. То есть вопрос-то у меня есть, он самый главный и всегда стоит, но я же не тот мужик, про которого в записных книжках Ильфа сказано, что он не знал нюансов родного языка и поэтому сказал прямо: «Я хочу видеть вас голой». Я, как интеллигентный человек и с высшим кинематографическим образованием, не мог пойти по этому пути. Поэтому начал с таких общих фраз, как «Вы первый раз в Москве?» Она говорит: «Да». Я говорю: «Как вам нравится Россия? Интересно ли вам? Вообще, какие у вас планы? Может быть, я покажу вам Москву?» Она отвечает: «Yes, I'll be very grateful».

Мы вышли на Горького, сели в мой грязный «жигуленок» и поехали на Ленинские горы. А это зима, ноябрь, одиннадцать вечера. На Ленинских горах она посмотрела со смотровой площадки на ночную Москву — такую унылую, мало освещенную, и спрашивает:

— А сколько тут населения?

Я говорю:

— Ну, наверное, миллионов десять.

— А у нас, — она говорит, — во всей стране меньше.

— Это в какой же стране?

— В Швейцарии.

— Да? А зачем вы сюда приехали?

Она говорит:

— А я начиталась русских писателей и решила посмотреть эту страну. Куда здесь можно пойти? В какой ресторан, клуб, дискотеку?

Я смотрю на часы — двенадцать ночи. А тогда в моде был такой анекдот. Ночью человек стучит в ресторан, а швейцар говорит: «Пошел вон, все закрыто!» «Извините, — говорит посетитель, — очень хочется выпить, можно хоть на минутку зайти?» — «Иди отсюда, тебе сказали! Все закрыто!» Но посетитель снова стучит: «Извините, последний вопрос. А где здесь ближайший ночной бар?» Швейцар на него смотрит и отвечает: «В Копенгагене!»

Так вот, это был как раз тот случай. Я ей говорю: «У нас сейчас все закрыто». Она говорит: «You're crazy!» Я соглашаюсь и говорю: «Йес». «И вообще, — говорю, — у меня для моей страны есть хорошее название». Она говорит:

— Какое?

— Крэзи Раша.

Она хохочет:

— И что же, крэзи, вы можете предложить?

— Все могу предложить.

— Что все?

— Садитесь в машину, я покажу.

И с этой смотровой площадки заезжаю в какую-то аллейку, где мы начинаем безумно целоваться — с ходу, без всяких разговоров! При этом она скидывает свою роскошную шубу и — что меня потрясает — полностью раздевается! В машине! В «Жигулях»! А потом натягивает на ноги свои высокие сапоги с ботфортами, которые по тем временам на меня производили вообще немыслимое впечатление, и мы предаемся любви на откинутых сиденьях, в страшно неудобной позе, в автомобиле «Жигули» первой модели. Причем взаимному счастью вообще нет предела! Хотя мы сказали друг другу десять фраз и то половину не поняли из-за моего плохого английского. Но любовь как бы возникла сразу, просто осенила нас своим крылом!

И вот, представь, роскошная обнаженная девушка лежит на сиденье, поднимает свои волшебные ноги кверху и начинает мокрыми и грязными подошвами сапог выкладывать какой-то рисунок на потолке моей машины. Ну ты же помнишь, что такое для нас машина в те годы! Я за нее все свои постановочные за первый фильм заплатил! И, конечно, другой девушке я бы за тот рисунок голову оторвал. Но тут это было так непосредственно, очаровательно и смешно, я говорю: «Что это?» Она говорит: «Итс май презент ту ю». Но самое потрясающее во всей этой истории то, что, когда я пытаюсь отвечать ей по-английски, она говорит: «Стоп, плиз! Сэй ит ин рашэн!» То есть, вообрази, мы занимаемся любовью, я говорю с ней по-русски, и она балдеет от русских слов, не понимая ни одного из них! Причем я могу заменять эти слова и говорить самые грубые, все что угодно могу болтать, а она торчит от звуков русской речи, просто сходит с ума!

Короче, у нас безумная любовь, и на следующий день, утром, я мчусь за ней в гостиницу, хотя у меня в это время на «Мосфильме» съемка. Но я сажаю ее в машину и говорю:

— Хочешь посмотреть самую крупную в Европе киностудию? Ты видела когда-нибудь, как делается кино?

Она говорит:

— Нет, никогда. У нас в Швейцарии вообще нет киностудии.

Привожу ее на «Мосфильм», в павильон, где я должен снимать заграничный сон одного из героев своего фильма, — сон, в котором он видит, как душат женщину. И ассистенты приводят мне какую-то актрису, одетую и загримированную под иностранку. Ну можешь вообразить, как в ту пору наши гримеры и костюмеры представляли себе иностранок! Как они ни наряжали актрису, а она все равно была похожа на Нюшку из пивной! И я от стыда перед истинной иностранкой за свою великую Родину начинаю орать, что вы, мол, вообще, хоть посмотрите иностранные журналы, как там люди выглядят! А эти несчастные костюмерши начинают плакать и говорить:

— Да где же их взять-то? Мы их в жизни не видели! У нас же ничего, кроме журнала «Польский экран», не продается! Мы думаем, что так выглядят иностранки.

Я говорю:

— Нет, они выглядят вот так! — и показываю на Ивонну, которая, конечно, ни фига не понимает, что происходит.

И тогда второй режиссер мне говорит:

— Так ее и надо снимать!

Я говорю:

— Конечно! Ивонна, снимай шубу!

Она снимает шубу.

— Садись сюда!

А она все не врубается. Она же пришла только посмотреть и вдруг оказывается в центре внимания, ее начинают гримировать. Я говорю:

— Нет! Не трогайте ее! Ничего с ней не делайте! Пусть она будет такая, как есть!

Короче, она снимается в эпизоде фильма, что, конечно, ей страшно нравится. А потом мы с ней едем к художнику Брусиловскому, у него роскошная мастерская, мы проводим вместе какой-то безумный день, потом второй... Я уже вообще не являюсь на «Мосфильм», бросаю все съемки, вожу ее по каким-то дачам, студиям художников, подпольным ресторанам. И вот третий день — последний день ее пребывания в Москве. И вдруг в десять вечера она мне говорит, что ей нужно купить водку. Я говорю: «Зачем тебе водка?» «Я, --говорит, — должна сделать подарок своему мужу, купить ему десять бутылок водки». Я говорю: «Это невозможно». Она говорит: «То есть как невозможно?» Я говорю:

— Ну невозможно, понимаешь? Уже десять вечера, а у нас «афтер сэвэн водка — капут, нот фор сэйл».

А тогда и правда после девятнадцати часов водку не продавали. Она говорит:

— Крэзи Раша!

А я думаю: где же достать? Десять бутылок даже в ресторане не продадут, побоятся. И вообще, я впервые слышу про ее мужа. Но если она говорит: «I must bring him ten bottles of vodka!», то, наверное, у них отношения какие-то серьезные. Must — это я даже со школы помнил — высшая степень обязанности.

И везу ее в гастроном на Смоленской площади, который, если ты помнишь, открыт до одиннадцати. А там, конечно, водка стоит на прилавке, но не продается. Ивонна говорит:

— Вот эти бутылки хочу.

Я говорю:

— Это нельзя купить, итс нот фор сэйл.

— Почему? Everything for sale!

Я говорю:

— Это у вас, капиталистов, все продается. А у нас только до семи часов!

И вот, представь себе, эта швейцарская богиня в сияющих сапогах-ботфортах на вот таких каблуках, в роскошной лисьей шубе и во всех своих бриллиантах спускается со мной в какой-то темный подвал, в какую-то сраную подсобку, и нам заворачивают «Московскую» водку в газету «Правда», прячут эти бутылки в коробку от макарон, и мы выходим счастливые, и она меня целует и говорит:

— Спасибо тебе за подарок моему мужу!

Тут, надо сказать, я упустил один момент, который очень важен. Когда мы с ней знакомились, она сказала: «Меня зовут Ивонна Зельдмахер». И как-то так смотрит на меня с любопытством. Но мне до лампочки — Зельдмахер или Зельднахер, мало ли смешных фамилий! Главное, как она выглядит под этой фамилией, верно? А она говорит: «Ты никогда не слышал эту фамилию?» «Нет, — говорю, — а что?» Она говорит: «Ну и замечательно, и поехали твою Москву смотреть». И так она все три дня была для меня просто Ивонна. А потом этот последний день, она должна уезжать из отеля «Интурист» в двенадцать дня. А у меня с девяти съемка, но я, конечно, звоню на студию, говорю второму режиссеру, что у меня серьезный конфликт с автором сценария, вы, мол, пока выстраивайте массовку и репетируйте, а я после двух подъеду. Короче, навешал всем лапши на уши, а сам — к «Интуристу».

Приезжаю, а моя Ивонна уже сидит в интуристовском автобусе вместе с другими швейцарцами из своей группы. Но — видит мою машину, выскакивает и начинает со мной безумно целоваться. Прямо на улице, перед гостиницей и на глазах у всех своих земляков, которые просто балдеют от этой сцены. Кто-то из них улыбается, кто-то аплодирует, и вообще такая доброжелательная атмосфера. Но тут из гостиницы выбегают гиды нашего «Интуриста» и начинают оттаскивать меня от Ивонны, а ее тянуть в автобус. Я говорю:

— Вы куда едете? В Шереметьево? Я повезу ее на машине.

Они говорят:

— Ты с ума сошел? Ты, вообще, отдаешь себе отчет, кого ты собираешься везти?

Я говорю:

— Это моя подруга.

— Какая подруга? — орут. — Пошел вон!

Начинается перебранка. Я достаю свои «корочки» и хочу сказать им, что я режиссер «Мосфильма», но вдруг вижу, что эти гиды смотрят уже мимо меня и глаза у них просто вылезают из орбит. Оглядываюсь, и что же?

Сзади, за моей спиной, на мостовой, где стоит моя машина, Ивонна в своей роскошной шубе и сияющих сапогах с ботфортами стоит на коленях перед моим «жигуленком» и на его боку, покрытом слоем грязи и снега, рисует огромное сердце и пишет: «I love you! I want you!» То есть под крики гидов: «Убирайся отсюда! Вон!» — она расписывает мне всю машину: «Я люблю тебя! Я хочу тебя!»...

Ясное дело, тут же собирается толпа наших аборигенов и смотрит на Ивонну во все глаза. Потому что она как бы не замечает ни своей шубы, ни ботфортов. Если ей нужно сесть в снег или в грязь, она садится. Свободный человек...

Но все-таки гиды оттаскивают ее от моей машины, суют в автобус, приказывают шоферу ехать, и я, забыв про все дела, еду сзади. А она — на заднем сиденье автобуса, машет мне оттуда, целует стекло, рисует на нем сердце и те же слова: «I love you, I want you». И так мы едем до Шереметьева. Приезжаем в аэропорт, там опять безумная сцена прощания, гиды пытаются оттереть ее от меня, но она их чуть ли не бьет своей сумочкой, прорывается ко мне... Слезы, она рыдает у меня на шее и не хочет идти в самолет... Потом эти швейцарцы и стюардессы все же отрывают ее и уводят, а один из гидов мне говорит:

— Откуда ты, сука, взялся?

Я говорю: «А что?»

Тут они все подходят ко мне:

— Кто такой? Документы!

Я говорю:

— Какое вам дело, кто я такой? Вы сами-то кто такие? Что вы лезете в личную жизнь людей?

Хотя я-то уже понимаю, кто они такие. Они говорят:

— Это не личная жизнь. Она приехала на пять дней и первые два дня была паинькой, а потом как с цепи сорвалась. Но теперь понятно, где она шлялась! Ты нам, сука, всю работу сорвал, мы тебе покажем, кто мы такие! Мы тебе такое устроим!..

Я говорю:

— Ага! Сейчас! Если вы ее проворонили, то вас вообще надо гнать с работы!

И так мы расходимся, но номер моей машины они, конечно, успели записать. После чего мне на студии тут же отказали в поездке по США, куда ехала делегация «Мосфильма». Но зато я начинаю получать письма из города Берна. Я никогда в жизни не получал таких писем! Они были в роскошных конвертах, на голубой бумаге с ангелами, а наверху золотом, да еще с глубоким тиснением, там было написано ее имя «Ивонна Зельдмахер». То есть даже сама по себе бумага была произведением искусства. А еще там были всякие лирические слова, причем письма приходили сразу по три-четыре и со всякими укорами насчет того, что я ей не пишу.

Я понял, что наша почта мои письма просто не выпускает из страны, а ее письма пропускает ко мне через соответствующие инстанции. Потом я получаю заказную бандероль, а в ней золотой «Паркер» с гравировкой: «My beloved director! With this pen you'll sign $1000000 contract!» — мой возлюбленный режиссер, этим пером ты подпишешь контракт на миллион долларов! А пятое письмо пришло вообще странное — такой большой фотоплакат. И на этом плакате были нарисованы Ивонна и какой-то мужчина, оба сидят на скамейке, но смотрят в разные стороны, а под ними текст: «Ивонна Зельдмахер и Андре Ребер объявляют всем друзьям о расторжении брака». При этом у мужа изо рта исходит некий пузырь, в котором написано: «Все было хорошо, пока она не поехала в Россию, никогда не пускайте туда своих жен, потому что русские все разрушают». А у Ивонны изо рта тоже вылетает пузырь, и в нем написано: «Ты ничего не понимаешь, русские — это замечательно!» Короче, расторжение брака в такой-то церкви, после чего состоится банкет.

Я, конечно, в полном ступоре — неужели нужно разводиться из-за случайной встречи с каким-то малоизвестным, косноязычным и нищим фраером из холодной коммунистической страны?!

А тут еще она мне звонит по телефону и плачет. Я говорю:

— Привет, я получил твой плакат, но я не понимаю, что это такое.

Она говорит:

— Ми энд май хазбанд — финиш. Ай лав ю! Бат ай хэв биг проблем виз Кэй-Джи-Би.

Я говорю: «Причем тут КГБ?» И из ее фраз, которые я понимаю с третьей на шестую, догадываюсь, что ей не дают визу в Советский Союз. Я говорю:

— Ивонночка, май диар, кул даун!

А она:

— Плиз, гавари по-русски! Ай лав Раша!

И я, уже все позабыв, начинаю по-русски поносить КГБ и все на свете и кричу, что мы должны быть вместе. А она на том конце провода плачет. И у меня возникает чувство вины, хотя я даже не знаю, какие у нее были отношения с мужем. Может, они давно хотели развестись. Но, с другой стороны, мужу, с которым собираются разводиться, не везут десять бутылок водки, верно?

Тут мне выпадает киноэкспедиция в Прагу на отбор натуры, поскольку действие фильма, который мы снимали, происходило в Англии. Но кто же нам даст валюту для съемок в Англии и вообще кто нас туда пустит? А в Чехословакию — нет проблем. И я, конечно, звоню Ивонне:

— Ивонна, есть возможность увидеться!

Она говорит:

— Итс импосибл!

Я говорю:

— Как импосибл? Полный посибл! Мы с тобой встречаемся в городе Праге. Ты была в Праге?

Она говорит:

— Была, бьютифул таун, классный город!

Я говорю:

— Ну вот, я там буду 18 декабря.

— Ол райт, — она отвечает, — 18 декабря, отель «Интерконтинентал», ты там остановишься, и я там остановлюсь, и в двенадцать дня мы встречаемся в холле!

Я начинаю оформлять документы, но, как у нас обычно бывает, документы вовремя не готовы, визы не готовы, денег нет. Я начинаю бегать и кричать, что мне нужно 18 декабря быть в Праге. Но я еду не один, со мной опытные товарищи из Комитета по кинематографии, и они спрашивают, почему именно 18-го? Давайте, говорят, поедем 24-го, там во всех магазинах будут рождественские скидки. Я начинаю орать, что производственные условия требуют быть в Праге именно 18-го, я пишу какие-то письма в «Госкино» — короче, стою на рогах, потому что противодействие этой группы, собиравшейся за полцены скупить всю Прагу, очень сильное. Но я их просто сметаю своим натиском, и 17-го числа мы вылетаем в Прагу под руководством начальника международного отдела Комитета по кинематографии СССР.

А в Праге выясняется, что нас, конечно, поселили не в «Интерконтинентале», а в каком-то другом, дрянном отеле. И больше того — на следующий день у нас назначена встреча с руководителями чешской кинематографии по поводу тех съемок, из-за которых мы прилетели.

Но я-то должен встретиться с Ивонной! И я говорю руководителю делегации, что я не могу пойти на встречу с чехами, я должен идти смотреть натуру.

— Какую, — он говорит, — натуру? На хрен? Мы приехали сюда для переговоров, вы понимаете? Вы же больше всех кричали про производственные условия! Вы нас вырвали сюда задолго до Рождества!..

Я говорю:

— Мне как режиссеру-постановщику нужно в первую очередь осмотреть места съемок. И пока я не посмотрю Прагу и не решу, на каких улицах я снимаю, я ни на какие переговоры не пойду.

Они, конечно, смотрят на меня, как на больного, и говорят:

— Что ж! Мы пойдем без вас, но если вы не придете, дома у вас будут неприятности.

А это такие люди — они на ветер слов не бросают. Международный отдел есть международный отдел, там все в званиях не ниже полковников, как ты понимаешь. Короче, все кончается скандалом, и они уходят без меня. А я тут же хватаю такси, прикатываю в «Интерконтинентал» без четверти двенадцать, сажусь в центре вестибюля, как герой фильма «Крокодил Дэнди», и жду, когда спустится моя красавица. Полчаса — ее нет, час — ее нет, два — ее тоже нет. Я сижу четыре часа, а ее нет. Вдруг ко мне подходит портье и говорит: «Вы товарищ Стефанович?» Я отвечаю: «Да, это я». И понимаю, как он меня вычислил. Там, конечно, много людей сидело, но только один урод сидел четыре часа в центре холла, причем на самом видном месте, чтобы обозревать все пространство. А он говорит: «Вас к телефону, Берн». Я подхожу к его стойке, беру трубку, и Ивонна мне говорит:

— Мне не дали въездную визу в Чехословакию.

Представляешь, старик? То есть я еще мог понять, когда ей не дали визу в Советский Союз. Она только что была в Москве и уже обратно рвется! Но чтобы в Чехословакию?! Это уже был какой-то глобальный сговор против нас — наш КГБ дает депешу в чешский КГБ, чтобы ей не давали визу! Я просто одуреваю от этого, я уже начинаю думать, что она шпионка, террористка, член «Красных бригад». А она рыдает на том конце провода. Тогда я спрашиваю у портье:

— Вы говорите по-английски или по-немецки?

Он отвечает: «Конечно».

— Ивонночка, дорогая, милая, как же так получилось?

Она рыдает:

— Я не могу понять! Я так хотела приехать, ты не представляешь! Я же постоянно езжу! Я объехала весь мир, я была в Африке, в Австралии, в Японии! А тут в какую-то Чехословакию меня не пускают! Да никогда в жизни у меня не было таких проблем! Что я сделала вашей стране? Ладно, хорошо, пусть я что-то не то сделала в России! Пусть я вывезла десять бутылок вашей гребаной водки! Но что я сделала Чехословакии?

Причем надо тебе сказать, что по мере перевода у этого вальяжного портье лицо все каменеет и каменеет, и я вдруг понимаю, что у них в советской Чехословакии то же, что и у нас — кто может быть портье в международном пятизвездочном отеле? Конечно, свой чешский гэбэшник!

Короче, пражская история кончается ее рыданиями и потом, после обмена еще несколькими письмами, сама собой затухает, потому что проникнуть через «железный занавес» ни я не могу, ни она. Меня после этой истории вообще перестали пускать за границу, даже в Болгарию! Когда мой приятель-режиссер хотел снять меня в роли болгарского партизана, меня не пустили в Болгарию даже на съемки! Можешь себе представить, на каком замечательном счету я был в Комитете госбезопасности! То есть я подозреваю следующую вещь. Когда возникали романы между русскими и какими-то известными иностранцами — например Высоцкий и Марина Влади или Каузов и дочка Онассиса — в КГБ решали: это можно, это нам на руку. С помощью загранвиз мы, может быть, сможем и Высоцким манипулировать. Но Ивонна была взбалмошной и совершенно неуправляемой девчонкой, притом замужем, а я — всего лишь начинающий режиссер. Затевать с нами какую-то долгосрочную игру они не решились, и потому просто похерили наш роман. Чтобы ни им, ни нам.

И вот проходит несколько лет, я уже женат, у меня своя советская жизнь. И вдруг — Горбачев! Новое мышление! Открываются границы! И я отправляюсь в город Мюнхен на встречу со знаменитой подругой Гитлера фрау Лени Рифеншталь, чтобы снять о ней фильм. Конечно, это отдельная история, как я сумел к ней подкатиться, но суть сейчас не в этом, а в том, что там сразу нашелся немецкий продюсер, который финансировал этот фильм. Ну, и раз такое дело — тут тебе и свобода, тут тебе и деньги! — я выбираю себе автомаршрут через пол-Европы, через Швейцарию. Жена говорит:

— Ты в своем уме? Зачем ехать машиной? В Мюнхен самолетом три часа!

Я отвечаю:

— Дорогая, зато ты увидишь всю Европу, чем плохо?

И вот мы действительно пересекаем пол-Европы и приезжаем в город Берн. На моем «жигуленке»!

Не надо тебе говорить, что в моей записной книжке — все телефоны и адреса Ивонны, и, приехав в Берн, я тут же говорю жене:

— Знаешь, у меня проблемы с машиной, мне нужно поехать в автосервис, но вот тебе, дорогушечка, деньги, и ты, пожалуйста, иди погуляй по магазинам. А через час мы с тобой встретимся в центре Берна, на площади у фонтана.

Она говорит «хорошо» и, счастливая, уходит за покупками. А я подбегаю к ближайшему телефону, хватаю трубку, но — не знаю, как звонить! У них же телефоны не такие, как в Союзе.

Минут десять бьюсь с этим телефоном, как дикарь, потом все-таки разбираюсь что к чему, начинаю звонить по всем номерам и спрашиваю Ивонну, но никто мне не отвечает, а просто вешают трубку!

И вот я, совершенно убитый, стою в телефонной будке посреди Берна, у меня десять минут до встречи с женой, и я понимаю, что той надежде, с которой я, оказывается, жил столько лет, — все, ей капут!

Но жизнь, старик, все-таки самый великий драматург, крупней Шекспира! Именно в тот момент, когда я уже сдался и предавался полному отчаянию, на улице, прямо напротив меня, останавливается автомобиль «Ауди», а в нем под ветровым стеклом лежит газета «Известия». Русская! Я бросаюсь к этому автомобилю и говорю:

— Ой, здравствуйте, вы говорите по-русски?

А там такой солидный мужик, лысый, лет сорока пяти, он говорит отстраненно:

— Да, я говорю по-русски.

Я представляюсь, рассказываю, кто я такой, какие я снял фильмы. Он говорит:

— Да-да, очень интересно, я ваши фильмы видел.

Тут мы начинаем находить общих знакомых, и я говорю: «А вы кто?» Он говорит: «Я советский консул». Я говорю:

— Очень приятно, товарищ консул. Знаете, у меня тут одна небольшая проблема. Я ищу свою знакомую, но никак не могу ее найти. Она дала мне свои телефоны, но по ним ее уже нет. Можете мне помочь?

А он говорит:

— Ну, вообще-то это довольно сложно. Это все-таки Швейцария, а не Советский Союз. Тут люди постоянно перемещаются, путешествуют, уезжают в другие страны. Но давайте посмотрим в телефонной книге. Как вашу знакомую зовут?

Я говорю:

— Ее зовут Ивонна Зельдмахер-Ребер.

Консул отшатывается, смотрит на меня и делает такую стойку. Я говорю:

— Вы ее знаете?

Он отвечает:

— А кто же ее не знает?

Я спрашиваю:

— Извините, а откуда вы ее знаете?

Он говорит:

— Так ведь это дочь чуть ли не самого крупного банкира Европы, одного из самых богатейших людей мира! Только ее фамилия теперь не Зельдмахер-Ребер, а Зельдмахер-Кригель. Первая часть всегда по отцу, а вторая — по мужу.

Я говорю:

— Мне это все равно, мне нужно ее найти, это моя подруга.

Он говорит:

— Знаете, дорогой, насчет «подруги» я сильно сомневаюсь. Это женщина высшего общества. Судя по газетам, ее друзья — принц Монако, принц Чарльз и Тед Тернер. А из звезд Голливуда только Шварценеггер смог попасть в ее компанию. А вы — «подруга»! Я понимаю, что вы режиссер «Мосфильма», но все-таки надо и меру знать.

Я говорю:

— Я вас уверяю, она моя подруга! Вот смотрите, у меня все ее телефоны! Если бы я знал, что я вас встречу, я бы привез ее письма! Мы были связаны деловыми отношениями!

То есть я начинаю лепить ему какую-то ахинею, что мне ее нужно найти для производственных целей, что у нас перестройка и она должна финансировать какие-то фильмы. Он смотрит на меня с недоверием, но говорит:

— Вообще-то найти ее можно. Но не по справочнику. Ее телефонов ни в каких справочниках нет. Сами подумайте, разве Морган, Рокфеллер или Дюпон печатают в справочниках свои телефоны? — а сам уже звонит в наше консульство — может, резиденту, а может, своей секретарше, — получает там какой-то номер телефона, снова набирает и говорит мне: — Вот, я соединяюсь с ее секретарем. Как вас представить?

Я говорю:

— Так и представьте: Саша Стефанович из России, этого достаточно.

Он эдак скептически покривился, но, слышу, называет меня по-английски:

— Мистер Алекс Стефанович фром Раша.

Потом наступает длинная пауза — очевидно, секретарь докладывает кому-то. И вдруг — консул прямо от трубки отшатнулся, потому что в ней раздался не просто крик, а визг, рев! Он говорит:

— Извините, мадам Зельдмахер, это не Александр, сейчас я дам ему трубку.

Я беру трубку и говорю:

— Ивонна, это я, я тут.

Она кричит:

— Ты? Ты приехал? Когда мы увидимся? Где?

Я говорю:

— Знаешь, я здесь всего на час.

Она кричит:

— Сейчас же приезжай ко мне! Вот мой адрес, это загородная вилла под Берном, тут езды двадцать минут!

И я уже не спрашиваю консула, есть у него время или нет. Я ему говорю: «Записывайте адрес!» Он записывает. Я говорю: «Мы должны сейчас же подъехать к Ивонне!» И самое поразительное, что он меня слушается. Он же мог послать меня куда подальше! Выбросить из машины, сказать, что занят. А он говорит: «Хорошо, едем». Я говорю:

— Одну минутку, сначала мы заедем в центр города, на площадь с фонтаном, к моей жене.

Ну, тут он вообще падает! К какой жене? Короче, мы приезжаем к этому фонтану. Я говорю жене:

— Слушай, машину я починил, но вот знакомься: это советский консул, у нас важные государственные дела, а какие — я не могу тебе сказать, это секретно. Вот тебе еще деньги, иди по магазинам. Встречаемся через час — здесь же, у фонтана. А если я задержусь, ты меня жди, сколько бы там ни было! Тут кафе, зайдешь и будешь сидеть.

Короче, я сажусь в машину консула, и мы мчимся за город, на эту виллу. Едем десять минут, пятнадцать, двадцать и наконец подъезжаем. Красивая решетчатая ограда, за ней сад, остриженные газоны и клумбы, а вдали небольшая, но очень красивая вилла. То есть все как надо, как живут проклятые миллионеры в фильмах Голливуда 50-х годов, в эпоху розовых телефонов. И, конечно, у ворот охранник: «Кто такие? Как доложить?» А меня уже всего колотит. Потому что времени мало, потому что мы столько лет не виделись! А охранник, блин, такой степенный, медлительный немец, звонит куда-то по телефону и говорит консулу:

— Герр Стефанович может въехать, но у вас машина с советским дипломатическим номером, поэтому представьтесь, кто вы такой? Вы его шофер?

Консул беленеет, говорит:

— Я не шофер, я — советский консул!

Но наконец впускают, и мы по дорожке подкатываем к вилле. А там со второго этажа — лестница вниз. И вот я выхожу из машины, а Ивонна бежит ко мне по этой лестнице, и мы начинаем обниматься. И это были такие объятия и поцелуи — надо было видеть глаза нашего консула! То есть он, может быть, бывал на приеме у мэра Берна или даже у премьер-министра Швейцарии и видел издали людей такого калибра. Но чтобы дочка самого крупного банкира Европы висела на каком-то московском фраере, который на «Жигулях» прикатил к ней из России?! И не просто висела, а однозначно липла к нему всем телом! Да еще публично — при консуле, при дворецких!

Я ей говорю:

— Ивонна, знакомься, это наш советский консул.

Она, конечно, воспитанная леди, она ему говорит: «О, плиз, вэлкам ту май хаус!» Сажает нас у камина — в общем, все, как в кино. Тут же набегают слуги: «Что будете пить — кофе, чай, ликеры?» Я говорю:

— Ивонна, у меня только двадцать минут.

Консул слышит эту наглую фразу, и у него вообще челюсть отвисает. Тем более что Ивонна в ответ на это просто хватает меня за руку и тащит по внутренней лестнице наверх, оставляя внизу консула с его чаем. А наверху мы забегаем в ванную, сходу начинаем раздеваться и предаваться любви — прямо в ванной. При этом Ивонна плачет, и я плачу, чего со мной не бывает никогда в жизни. Я вообще никогда не плачу ни по какому поводу. Но тут я вижу ее эмоциональное состояние, и у меня слезы текут совершенно непроизвольно! И все эти двадцать минут проходят в безумной любви, сексе и слезах. А потом мы кое-как одеваемся и спускаемся к консулу. Который, надо сказать, челюсть свою уже двумя руками поддерживает и при этом глазами, как кукла, хлопает, потому что он этим глазам не верит. Я говорю:

— Ивонночка, теперь у нас перестройка и гласность, мы уже можем ездить куда хотим, когда мы увидимся?

А она говорит:

— Никогда!

Я говорю:

— Почему?

Она говорит:

— У меня уже другая жизнь. У меня есть муж, и больше ничего такого между нами быть не может, импосибл!

И — плачет!

Я говорю: «Посибл, посилб!», но понимаю, что она права и что жизнь, как самый великий драматург, поставила последнюю точку в этом волшебном романе.

...А когда мы ехали обратно, то консул только трепыхал крыльями и говорил:

— Ну и ну! Знаете, почему я вас туда повез? Мне было интересно, когда вы, аферист, проколетесь. Когда вы мне пели, что знакомы с Ивонной Зельдмахер, я был стопроцентно уверен, что вас оттуда выставят, не пустят даже на порог! Где и как вы с ней познакомились?

Но я не стал ему исповедоваться, я сказал:

— Да так, знаете, случайно, на киносъемке.

Что было, между прочим, абсолютной правдой.

Вот такая, старик, история, нравится ли тебе этот сюжет? А если нет — слушай следующий.

На фото:

• КОРНЕЛИС ВОС "ПОРТРЕТ ДЕВОЧКИ", 1620-Е ГГ.
• 70-е годы. Александр Стефанович и Алла Пугачева. Об этой супружеской паре судачила вся артистическая Москва. (Фото из книги "Алка, Аллочка, Алла Борисовна" )
• Первая большая романтическая история кинорежиссера Александра Стефановича развивалась обычно: свадьба, ЗАГС, поцелуй. (Фото Валерий ПЛОТНИКОВ)