ТРИ АГРАНОВСКИХ ТРИ

В стране было три знаменитых журналиста с фамилией Аграновский. Отец и два сына. Расцвет каждого из них — эпоха в журналистике. Три эпохи. Сейчас остался один, младший, Валерий. В это трудно поверить, но на днях ему исполнилось 70 лет

— Валерий Абрамович, вы помогали друг другу в семейном деле?

— Самая первая моя статья была подписана псевдонимом, потому что Толя не советовал мне использовать фамилию, боясь, что могу подорвать их с отцом авторитет: Толя уже успешно печатался в «Литгазете». А вдруг я бездарен? Ведь природа на детях отдыхает. Один раз она уже ошиблась — не отдохнула на старшем брате. Значит, на мне должна была сделать паузу. Поэтому я подписался: Валерий Вагранов. И две мои первые книжки вышли под тем же псевдонимом. После чего Толя сказал, что я заработал право подписываться нашей фамилией.

Для Анатолия отец был богом. Первое, что он прочитал, когда научился читать, была папина публикация в одной из харьковских газет. А когда брат впервые напечатался, отец дал ему телеграмму: «Поздравляем блистательной публикацией». Хотя и сам Толя знал, что заметка слабая. Папа давал брату аванс.

Однажды студенты журфака спросили у Анатолия, как он оценивает младшего брата. «Валерий --второй журналист в стране», — ответил брат. А кто же первый? «Первых мно-о-го, — схитрил Толя. — А если говорить серьезно, то Валя — мое второе, исправленное и улучшенное издание».

Толя был великодушен: я не второе «улучшенное и дополненное» издание. На моих плечах всегда лежала тройная ответственность — и за себя, и за отца, и за брата. За династию.

Когда у меня в «Комсомолке» прошли в двенадцати номерах «Остановите Малахова», я в это время отдыхал в Коктебеле, и Толя прислал телеграмму: «Поздравляю! Ура!»

Внутренняя ревность всегда у меня была. И Толя очень ревниво следил за тем, как я работаю.

— Насколько я помню, даже говорили, что каждая уважающая себя газета должна иметь хотя бы одного Аграновского. В «Правде» работал Абрам, в «Известиях» Анатолий, в «Комсомольской правде» Валерий.

— Говорили. Это было приятно. Обидно, что не всем нам поровну досталось. Есть у меня странное ощущение несправедливости природы: папа прожил 55 лет, Толя 62 года. Почти 8 лет разницы. Я родился на 8 лет позже Толи, то есть у меня изначально была 8-летняя фора. Мне 70, значит, я уже прожил отрезок, положенный мне, но я весьма далек от мыслей о финише.

— Это же здорово — жить долго!

— У Вольтера есть такая мысль: «Когда наступает смерть, решительно все равно, сколько прожили: 100 или 40 лет». К Вольтеру я хотел бы добавить: как бы долго мы все вместе ни прожили на этом свете, нам не удастся ни на мгновение укоротить время, которое мы проведем в мире ином.

— А вам не интересна сегодняшняя жизнь?

— Меня угнетает современная журналистика. Чем? Погоней за дешевой сиюминутностью и сенсацией. Посмотрите, ведь выживают те издания, которые публикуют материалы, которые нужно просто глотать не разжевывая, не задумываясь над ними. А потом мы удивляемся, отчего у нас берутся тупые, простите, бездуховные люди. Темп жизни диктует небольшие публикации, куце изложенные мысли, в которые читателю и вдумываться некогда: наступило время, когда и читать некогда, и писать некогда, все мы несемся, и ощущение такое, что под откос. Это беда современной журналистики. Потому что люди думают не как жить, а как выжить.

— Валерий Абрамович, но вы тоже за свои публикации деньги получаете. Кстати, материально вам хорошо живется?

— Сошлюсь на Монтеня: «Человек живет хорошо или плохо в зависимости от того, что он сам по этому поводу думает». А я по этому поводу думать не хочу.

— А вам никогда не приходилось «продаваться»? Поступиться принципами, чтобы заработать необходимый для семьи рубль?

— Сказать: «Нет, мне деньги не нужны» — означало бы, что я нелепый человек. Сегодня «без денег жить нельзя на свете». Но ни разу в жизни я не поступался принципами, не писал во имя того, чтобы заработать. Бог миловал.

— А было что-то в вашей жизни, за что вам и сейчас стыдно?

— И в 70 лет надо уже без лукавства сказать самому себе: «Грешен. Грешен». Первую половину жизни мы страдаем от глупости, вторую — от ума. Я готов произнести заповедь великого грешника: всегда делайте так, как я говорю, но никогда не делайте так, как я делаю.

— Не слишком ли все пессимистично?..

— Когда человек достигает моего возраста, он неизбежно становится пессимистом. Инсультов у меня было семь. Последний — три года назад. И то, что я сейчас могу говорить... Я ведь научился заново разговаривать два года назад. Была полная потеря речи и памяти: не помнил, как зовут детей, жену, как называются предметы. За полгода я научился говорить, постепенно восстановил память и уже вел занятия со студентами. Возраст — прародитель моего пессимизма. Просвета в будущем не вижу, думаю о том, чтобы внукам было легче жить.

— А о том, чтобы они стали журналистами, чтоб не исчезла такая славная фамилия, — не мечтаете?

— У меня был проблеск надежды, что младшая дочь выберет журналистику. Но она лишь однажды написала что-то и то с моей помощью. Вот внучка Анастасия, ей пять с половиной лет, сочиняет стихи, и есть тайная надежда, что будет человеком пишущим. А старший внук уже учится на четвертом курсе юрфака МГУ. Есть вероятность, что он скоро женится, и тогда у меня есть шанс стать прадедушкой...

Я слышу, как уходит время. Когда начинают бить часы. И если долго не видишь старого друга, встречаешь его и понимаешь, как же ты постарел... Но останавливать время я не хочу. Помните у Мейерхольда? «Остановившиеся часы, выброшенные на помойку, два раза в сутки показывают правильное время». Я бы не хотел «тикать» из помойки. Тем более что из начала возникает конец. Не грустите. Ну, улыбнемся?

Я считал Валерия Аграновского своим учителем, хотя он, возможно, о том и не догадывался. Я полагаю, я не один такой, о чем он тоже, возможно, не подозревает. С чего бы? Вокруг него всегда было так много учеников явных, глядевших ему в рот, записывавших его остроты, придуманные им ходы, пытавшихся его повторить! А повторить его не удавалось никому и никогда. Попробуйте повторить стихию, град, например, мороз...

Даже сейчас, после тяжелейших болезней, когда он стал тих, медлен и осторожен в движениях, его окружает толпа. Еще большие толпы учатся журналистике по написанной им специально для начинающих и продвинутых книге. Там тьма советов, подсказок, предупреждений об опасностях. Но эти советы бесценны лишь для такого, как он, а такого нет.

Он неподражаем. Этому и следует у него учиться.

Он единственный из всех, кого я знаю, кто в свое время написал на мавзолей. Ударение на «и». Нет, он не был диссидентом, он был маленьким мальчиком, которого папа взял с собой на парад, а папа был достаточно знаменит, чтобы оказаться среди гостей, допущенных к мавзолею. Наверху стоял Сталин и усмехался в усы, глядя на машущий флагами народ, а внизу стоял маленький мальчик Валера и писал на подножие великой усыпальницы, поскольку больше сил уже не было терпеть.

Он единственный известный мне третьеклассник, который спас от тюрьмы директора шоколадной фабрики. Во время экскурсии на эту фабрику один из его одноклассников задел огромного шоколадного Сталина, тот, грохнувшись, разлетелся на страшные шоколадные куски, и директор фабрики, побелев от страха, беззвучно закричал детям: ешьте! И тогда Аграновский вцепился в здоровенное сталинское ухо и сожрал его с невероятным проворством.

Я не знаю больше никого, кто стал бы поводом для съемки фильма во времена, когда фильмов снималось штук пять в год. Десятиклассник Аграновский однажды выступил против своего десятого класса, который, по его мнению, что-то такое несправедливое совершил. В одиночку против коллектива. Причем коллектив этот он в конце концов и победил. Случай настолько невероятный для советской школы, что его тут же зафиксировал советский кинематограф в знаменитом некогда фильме, по-моему назывался он «Аттестат зрелости», где Василий Лановой сыграл Аграновского и даже ходил на него смотреть, чтобы стать похожим. Говорят, Лановому в то время было далеко до Аграновского, такой тот был романтический красавец. Зато происшедшее сразу же сделало Ланового всенародным любимцем.

О детских подвигах Аграновского писал Солженицын. Если внимательно почитать «Архипелаг ГУЛАГ», можно найти там случай, как два брата, дети репрессированных родителей, будучи посажены в детприемник, сделали оттуда драп, пролезли под колючей проволокой и отправились искать маму и папу. Это были Валерий со старшим братом Анатолием.

Аграновский — единственный известный мне летчик-истребитель, отморозивший ноги не потому, что выползал из немецкого тыла, а потому, что, улетев со своего аэродрома в Москву на свидание с девушкой, надел для форса вместо унтов тоненькие хромовые сапожки. И хотя он сумел приковылять на свидание, но сразу же после оного загремел в госпиталь.

Я знаю лишь одного журналиста, который, будучи отправлен на важнейшее задание, от результатов которого должны были измениться кадровые перспективы целого ряда высокопоставленных товарищей, вдруг исчез и, позвонив через три дня, сообщил главному редактору, что задание запорол, поскольку влюбился, обезденежел и уезжает куда глаза глядят. Самое интересное, что главный редактор не только не уволил Аграновского, но даже велел выслать блудному ребенку денег на возвращение.

Он единственный известный мне адвокат, который вчистую проиграл свое первое дело, поскольку его речь в защиту обвиняемой оказалась такой силы, что подзащитная, уже совершенно им оправданная, рыдая от переполнявших ее чувств, раскаялась и призналась, что на самом деле она полностью виновна.

Аграновский — единственный советский турист, кто еще в те давние времена научился торговаться на западном рынке. Дело было, по-моему, в Греции, где в день отлета Аграновский встретил группу только что приехавших московских писателей и тут же повел ее на местный рынок, чтобы показать, как здесь надо себя вести. Сжимая в ладошке последнюю оставшуюся у него монету достоинством в драхму. На рынке он кинулся к сонному торговцу амфорами, встал перед ним в третью позицию и надменно спросил: «Почем?» «Пятьдесят драхм», — сказал торговец и уснул. «Одна!» — предложил ему коварно Аграновский. Писатели затаили дыхание. Торговец открыл глаза, взял в руки огромную амфору и вдруг вдвинул ее в руки Аграновского с восторженным воплем: «На!» Пришлось тащить это глиняное чудовище домой.

Он единственный авиапассажир, который, сидя в самолете, предотвратил его катастрофу. Он услышал при взлете странный хлопок и, как бывший летчик, тут же отправился к пилоту с просьбой развеять одно свое подозрение. Летчик выпустил шасси, и из хвостового иллюминатора они увидели, что от резины на одном колесе остались лишь клочья. Садиться предстояло на уцелевшее другое. Слава Богу, хотя бы в этом пилот оказался предупрежден. Аграновский сел на место, написал завещание на имя брата и спрятал его в металлическую мыльницу, а мыльницу спрятал в нагрудный кармашек, резонно рассудив, что уж тут-то завещание не сгорит. Лишь когда самолет начал кружить над Шереметьевом, вырабатывая горючее, пассажиры забеспокоились и уж совсем пришли в изумление, увидев в иллюминаторы, как рядом с садящимся самолетом по полю мчатся пожарные и санитарные машины. Самолет благополучно сел, хоть и съехал на траву. «Качать пилота!» — закричал Аграновский, и пилота принялись качать. Не мог же Аграновский предложить покачать себя самого.

Только с ним мог произойти случай, известный по анекдоту. В Новосибирске, в командировке, он показался знакомому врачу по поводу крошечной опухлости на десне. Врач сделал ему пенициллиновый укол, чего, как оказалось, делать не следовало. Далее Аграновский увидел себя лежащим на операционном столе в окружении врачей, которые занимались его реанимацией. При этом он все слышал и видел, но пошевелиться и что-либо сказать не мог. «Сердце остановилось, — сказал главный врач, — вскрываем грудную клетку, делаем прямой массаж!» Его уже протирали спиртом, когда врач, как последнюю меру, длиннющей иглой проколол ему грудную клетку, ввел адреналин прямо в сердце, примерно так же, как в «Криминальном чтиве». От ужаса Аграновский мгновенно ожил.

Такие истории любой, знающий Аграновского, может рассказывать до утра.

Аграновский — урок того, как можно, даже в нашей стране, где принято жить «как все», оставаться самим собой.

Я желаю ему здоровья. Потому что и от семидесятилетнего Аграновского я жду, как всегда, изумляющих поступков. Мудрых, хулиганских, талантливых, неповторимых.

На фото из семейного архива:

• Родители, 30-е годы.
• Мать с сыновьями Анатолием и Валерием, 1937 год.
• Отец, 40-е годы.
• Анатолий с сыновьями Алексеем и Антоном, 50-е годы.
• Жена, зять, внуки, 90-е годы.