ВОЗЬМУ РОДИНУ НА СОДЕРЖАНИЕ

Нищий охотовед стал предпринимателем, чтобы создать на Таймыре национальный парк для себя. Или частный — для нации

ЧЕМ ОН МНЕ ПОНРАВИЛСЯ

Ласковый женский голос норильского автоответчика неумолим: «...северо-западный, порывы до тридцати, аэропорт Алыкель закрыт...» Северо-западный, развернув заводские дымы на город, швыряет в форточку щепоть пахнущего серой снега. За окнами август, даже для этих мест нежданно собравшийся стать декабрем. Время пить не «херши» и смотреть по ящику, как разморенный двухнедельным летом здешний народ опять начинает грустить.

Но на экране — абсолютно счастливые глаза в крупных очках. Бабочка на мощной шее. Одну неправдоподобную историю про этого чудака я уже где-то слышал: он якобы отказался продать неким иностранцам (между прочим, за кучу «зеленых») коллекцию этнографических безделушек. Теперь утверждает, будто арендовал 125 тысяч га народной лесотундры и создает первый в России частный национальный парк.

Квартирует контора странного нувориша в обычном подъезде облупившейся «сталинки», аккурат напротив гостиницы. С искомым здоровяком сталкиваюсь нос к носу (точнее, к груди) у входа в парадное. В руках ящик. На голове теплый шлем монтажника. Очки заляпаны снегом.

— «Огонек»? — глянул оценивающе сверху вниз. — Насчет авантюр как?

— Ну... В общем...

— Вперед!

Непонятная энергетика вкручивает меня в цепочку снующих от дома к грузовику. Ящики, коробки, бочки, мешки (тонна, не меньше) — все это спешно должно быть перемещено в кузов, за город, из кузова, на катер, наконец — за две сотни верст, на побережье озера Лама. Мы — единственные! — врубаемся в морозный туман над речкой Норилкой. Через час перетечет она в Талую, та — в озеро Мелкое, за ним еще речушка. И — Лама. Тезка буддистских священнослужителей. Колдовской таймырский оазис, всеми сумасшедшими контактерами мира почитаемый как «магнит для нисходящих из космоса информационных потоков».

К обеду здоровяк, взгромоздившись в креслице рядом с капитаном, весело изрекает: «Прорвемся?»

Я уже предвкушаю взрывное явление гор и бездонного колодца меж ними. И уходящей к северу стены дикого леса, чье отражение периодически вспарывает краснобрюхий голец...

Но — хрр-рясь! Треск, скрежет, взвизг мотора... И — в полной тишине — невозмутимое: «Не прорвались».

Значит, Мелкое, будь оно трижды неладно, все-таки скоропостижно замерзло. Значит, грузи-таскай теперь в обратном порядке... Тоска на моей физиономии обозначилась, видимо, так отчетливо, что главный авантюрист решил подбодрить:

— Бывает и хуже. Вот я однажды в Москву прилетел по делам и умер. Нет, правда! Острейший перитонит, кома, три клинические смерти, инфаркт, двенадцать операций — за два месяца. И еще полгода — пластом. С центнера усох тогда до сорока пяти кэгэ — прикинь!

— А потом он другой способ похудания открыл, — хохотнули мужики, — бег по инстанциям с идеей частного парка.

— Не-е, господа, это вы бросьте!

Ну и рассказал всю историю с самого начала...

Как они с директором заповедника «Путоранский» Володей Лариным в таймырской столице Дудинке столоначальников обрабатывали. Не скажешь же в лоб — хотим, мол, огромную часть казенной территории в собственность хапнуть, — ясное дело, попрут. Землей, как и матерью, каждый знает, нельзя торговать. А «частный национальный», спросят, — это что за изобретение? Так твой? Или наш?

Формулировку придумали — не подкопаешься: «...крестьянское (фермерское) промысловое хозяйство природоохранного направления». Не с первого, конечно, захода и не на двадцать лет аренды, а пока только на пять, но автограф «не возражаю» — получили. Как? Сшили Ларину сногсшибательную форму главного госинспектора охраны природы со звездами генерал-майора (которая, вообще-то, тому полагалась по статусу, но в природе не существовала — кто же заложит в смету такую роскошь). Сам вырядился в штатовский камуфляжный прикид с потрясными эмблемами неизвестного звания (накануне привез из-за океана, куда спонсировал себя для знакомства с флоридскими парками). Ну-ка, попробуйте двум генералам отказать.

Я понял: утром, даже если трап к гостиничному крыльцу подадут, — сдаю билет.

КТО ОН ТАКОЙ

Только одно в жизни Олега Крашевского было типичным — школьная кликуха (и фамилии вполне соответствовала, и неслабым его габаритам): Крош. В остальном ни под какие схемы он не подпадает, можно сказать, наследственно. В свое время и отец, по обывательским меркам, ту еще лажу спорол: поменял — добровольно! — европейский комфорт... на Колыму. Впрочем, не прояви тогда честнейший Рейнгольд Янович инициативы, — добрые люди помогли бы туда же попасть по этапу. Ян-то Крашевский (дедушка Олега) в комсоставе красных латышских стрелков состоял, а до того — в царских полковниках. На супруге (Олеговой бабушке) и вовсе «клейма ставить негде было»: Мария Дреннике унд Дельвиг, немецкая баронесса. Чистейшие, иными словами, враги трудового народа. Так что северное самозаточение осуществлял Рейнгольд Янович все-таки под давлением обстоятельств. И то, что в геодезических скитаниях встретил свою половинку (также глубоко ущербную по причине нерабоче-некрестьянских кровей правнучатую племянницу художника Васнецова), и то, что зажили они счастливо, передвигаясь вдоль кромки Ледовитого океана, и, уже в Норильске осев, произвели на свет сына, — все это будем считать подарком судьбы.

Олег же свой выбор свершил сам: раз и навсегда отказался от будущего на материке. Предполагал, что с такой родословной в советской стране не пробьешься, и решил хоть в советском Заполярье потеплей обустроиться? Мимо! Потому что профессия охотоведа, на которую еще школьником глаз положил, не только от столичного Ленинского проспекта, но и от Ленинского проспекта норильского отдаляла его на тысячи верст.

На очный охотоведческий (после нескольких лет президентства в биосекции городского научного общества учащихся) не взяли: зрение — 2%. Поступил на заочный. Одновременно — в местный НИИ сельского хозяйства Крайнего Севера, в лабораторию акклиматизации канадских овцебыков. Вертолетом забрасывался в арктические пустыни, где самая высокая растительность ниже колена, и по три-четыре месяца строил изгороди. Случалось, и на полгода застревал в тундре. С тем же Володей Лариным, тогда еще простым мэнээсом, и пятью верными собачками в окрестностях озера Харпича в северной Эвенкии с августа по май зимовали. Причем сезон выдался пресквернейший: олень, сменив обычный свой миграционный маршрут, прошел стороной. А олень — экологическая река жизни. Куда он, туда и песец, и волк, и росомаха, и куропатка, и заяц. Лишь когда из экономии провианта стали какао-порошок в крупу подмешивать (у лохматых соратников от шоколадной каши глаза сразу блестеть перестали), Олегу подфартило: в очередном дальнем рейде добыл-таки отбившегося от стада оленя — первого и последнего.

Как с трофеем на горбу лыжи уносил от волчьей погони, как потом медведя выслеживал (или наоборот) — про это надо кино снимать. Между тем процесс самообеспечения был в их хождениях по плато Путорана сопутствующим эпизодом. Главное же действие заключалось в беспрецедентном описании зимней экологии тамошнего зверья, прежде всего редчайшего путоранского снежного барана. Рожденный вскоре на территории в треть Франции высокоширотный заповедник «Путоранский» — плод тех же девятимесячных бдений. Как и идея — создать в примыкающей к нему буферной зоне национальный парк.

Тогда, 15 лет назад, еще казалось, что в этом нуждается не только человечество, но и родное государство.

ЗАЧЕМ ЕМУ ЭТО (И НА ЧТО ОН ЖИВЕТ)

Вообще-то в неповторимом таймырском оазисе государевы люди нуждались не раз. Три раза. Сначала это были служивые бериевской отрасли, для которых на Ламе воздвигли базу отдыха Норильлага (вертухаи там ухой баловались, зеки хвою перемалывали на спецконцентрат). Потом — служивые другого секретного ведомства, тихонько шандарахнувшие глубоко в мерзлоте парочку ядерных зарядов. Нехороших выбросов, слава богу, в окрестностях до сих пор не наблюдалось, но озеро тогда тряхнуло изрядно: лучшие рыбьи головы полегли, особенно молодь.

Постепенно и штатский люд все большую лепту вносил в общение с красотой. Вертолетными десантами с неба сваливались, круша под спирт все, что токует, крякает, трубит или мечет икру. На смену нитяным сетям (которые, если и отобьет от берега, на дне превратятся в труху) навезли жилковые — китайские, финские, норвежские. Тысячи непотопляемых, несгнивающих этих ловушек опутали Ламу.

Где может природа, оставаясь абсолютно доступной друзьям, быть закрытой для варваров? Только в нацпарке. Такой умный шлагбаум (впервые в условиях Крайнего Севера) Крашевский с Лариным и разработали. Но Олега свалила болезнь. Оклемался-оглянулся: прежней страны нет, проект погребен под обломками периферийной науки.

Типичный борец за идею бросился бы, конечно, к новым властям. Он... стал торговать лечебной косметикой. Не заморским, замечу, дерьмом — товаром сугубо нашенским, произведенным по самым передовым технологиям. Да и две сотни рабочих мест от фирмы, которую они с приятелем Виталием Пономаренко создали с нуля, — не худший антикризисный подарок «заложникам Севера». Но что, с общепринятой точки зрения, это меняло? Дело жизни-то все равно выглядело преданным.

Пока Крашевский не разбогател. Нам с вами в сие противоречие не въехать. Мы ведь мыслим логически: приличные бабки — значит, крутая тачка, особнячок где-нибудь там... А ненормальному Крошу, которому по средствам участок со всеми причиндалами если не в Калифорнии, так в Альпах, но которому даже «Запорожец» на фиг не нужен, под флоридскими пальмами приснился чай с морошкой и дымом. Сколько его ни корми — в тундру смотрит.

— Она чиста своей беззащитной естественностью — понимаешь? Ее легче уничтожить, чем приучить к стандарту: к тому, что толстая сберкнижка ценней крепкой упряжи, бревенчатое жилище в Пайтурме, Усть-Аваме, Волочанке или Крестах уютней крытого шкурами чума, а христианство правильнее язычества. «Хорошо, — сказали нганасаны настойчивым миссионерам, — мы полюбим вашего Бога». И надели крестики поверх амулетов... Один поп очень ругал нганасан за то, что поклоняются духам. Тогда эти бесконфликтные дети тундры смастерили фигурку идола в виде... этого самого попа. И давай ему молиться: «Пусть строгий священник, когда опять приедет с Большой земли, не сильно кричит». Простая штука: не отвергая чужого, не изменяй своему. А вдумаешься — целая философия космического восприятия мира.

КОГО ОН ЛЕЧИТ

Нганасанский Рокуэлл Кент, отец одиннадцати детей Мотюмяку Турдагин, в тучах мошки, клубившейся над берегом речки Дудыпты, делал июльский этюд, когда сплавлявшийся мимо плот опрокинулся, вмиг накрыв седока. Седоку, оказавшемуся охотоведом-заочником, повезло. Мотюмяку обогрел его внешне и внутренне спиртом, в шкуры укутал и несколько дней отпаивал травами. Так они подружились.

Чайник у Мотюмяку прокопченный. Знакомого и незнакомого народа сиживало за ним — не счесть. Однажды гостей понаехало особенно много, и утром Мотюмяку пожаловался Олегу: «Голова шибко гудит». «Видно, с биополем проблемы», — звякнул Олег пустой бутылкой. И, приняв позу заправского экстрасенса, шутливо-серьезно вознес широкие ладони над взъерошенной шевелюрой.

Что называется, хотите верьте, хотите нет, но с того дня не одного занемогшего тундровика поставил Крашевский на ноги безо всяких ритуалов и снадобий. При этом на стойбищах и в поселках, где его именуют не иначе как белым шаманом, я слышал от многих: ни денег, ни мяса, ни песцового меха никогда не примет. Заметив такую странность, благодарные пациенты стали любимых идолов дарить, разные милые сердцу вещицы. От подобных знаков уважения отвернуться — обидеть хозяина.

Расшитая стеклярусным орнаментом праздничная (она же похоронная) одежда северного кочевника. Оленьи упряжки — из рога барана и мамонта, из металла и кожи. Крючья для казанов, мехи для раздувания огня. Трубки курительные (Юрия Роста б сюда!). Бубенцы с китайскими иероглифами, подвески с арабской вязью. Культовые украшения. И конечно, идолы. Деревянные, костяные, бронзовые — и местные, и непальские (XVI в.), и скифские (VIII в., пермский звериный стиль)... На эти «безделицы», за которые Олегу действительно чего только ни сулили, мало любоваться. В них, поднятых из запыленных коробов и волею случая собранных воедино, — история взаимопроникновения культур, многоступенчатого опыта меновой торговли, тысячелетиями не умирающее тяготение всех друг к другу в разномастном человеческом муравейнике (а нам-то вдалбливали: «...лишь с приходом Советской власти обрели аборигены Таймыра связь с миром...»).

И вот, считает Крашевский, настало время перебазировать коллекцию из домашних запасников для всеобщего обозрения. Разместить ее замыслил в красном чуме. В самом сердце своего национального парка, официальный статус которого, вопреки психологии «собаки на сене», демонстрируемой теперь уже властью антисоветской, уверен, будет получен. А статус — не вывеска. По федеральному закону об особо охраняемых территориях он — основание для привлечения инвестиций, на которые хоть сегодня готовы гуманитарные фонды Запада.

ПРАЗДНИК ЕГО ПОЛУЧКИ

Минувшей весной я опять оказался в Норильске, и Олег повел меня в тот СельхозНИИ, где начинал карьеру и где параллельно продолжает сейчас, между прочим, фактически без жалования трудиться в замах у Ларина. Долго петляя безлюдными коридорами огромного здания, вошли наконец в апартаменты дирекции «Путоранского». Глава второго на планете заповедного ареала Владимир Ларин грелся у раскрытых сушильных шкафов, в которых давно никаких опытов не производится. Накануне ему дали зарплату — шестую часть многомесячной задолженности вместо обещанной половины. По этому случаю на столе были хлеб, масло, сахар и пачка заварки.

— И почему ты не Чапаев? — произнес генерал природоохраны мечтательно. — Я бы спросил: а институт, Василь Иваныч, слабо на содержание взять?

— Извини, — развел «Чапаев» руками, — институт не потяну.

— Я понимаю... — и повернувшись ко мне, стал загибать пальцы. — Старикам-художникам помогает, Мотюмяку Турдагину персональный альбом помог издать, ребятне в колледже искусств денег дает, салону на Пушкинской... Ну, и Лама, конечно. Не представляю, что без него было бы с Ламой...

Вместе с Пономаренко — партнером по бизнесу и единомышленником по духу, сыном всеми когда-то любимого здесь начальника норильского маломерного флота по прозвищу Адмирал, — вместе со всей своей дружной командой первым делом Крашевский забросил на озеро полкилометра деревянных трапов. Чтоб не вытаптывать побережье. Базу поставили ювелирно: не то что кустика — дерна не повредили. И сразу начали освобождать акваторию от сетей-убийц. Нынче эхолот привезли. Глубины проинспектируют — будут чистить воду «кошками», специальными торпедами. Озерные завсегдатаи, и до того почтительные с Олегом (даже если без табельного карабина встречался на тропе), теперь устремились в сподвижники. Он не возражает. Бескорыстно преданным выдает корки нештатных инспекторов. Прошлым летом принимал здесь ведущих российских орнитологов, практикантов из старейшего клуба юных биологов при Московском зоопарке, совместую экспедицию МГУ и Кембриджа.

Год всего крутятся, а в истерзанных нерестовых ямах опять голец появился. В опустевших было зарослях — следы молодых медведей. Утки, исчезнувшие, казалось, навсегда, вернулись...

ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫЙ ЭПИЛОГ

У шаманов принято впадать в экстаз. У «зеленых» — в протест. У «крутых» — в разгул. У неимущих — в отчаяние. Олег Крашевский никуда не впадает. Он просто спасает любимый кусочек Родины.

Если б каждый спас по кусочку... Может, в этом и состоит наша национальная идея?

P.S. Испокон веку инициатива считалась у нас наказуемой. Частная инициатива, полагают многие, до сих пор наказуема государством. Олег Крашевский взялся живучее мнение опровергнуть. «Огонек» постарается ему в этом помочь.

В оформлении использованы фотографии из архива Олега КРАШЕВСКОГО

На фото:

• Ему по средствам — особнячок если не в Калифорнии, так в Альпах. Вместо этого ненормальный Крош арендовал на Таймыре 125 тысяч га народной лесотундры с куском уникального озера по имени Лама.
• Крашевский на Ламе: «не нужен мне берег Турецкий».
• Базу нацпарка заложили ювелирно. не вытоптав ни кустика, ни дерна. чтобы не повредить побережье уникального озера, завезли полкилометра деревянных трапов... И мостовые скрипят, как половицы.
• Зарубежная командировка: обмен опытом.
• Чего только ни сулили Крашевскому за его коллекцию этнографических безделушек: древних идолов, культовых украшений, одежды и утвари!
• Мотюмяку Турдагин: «мой спонсор!».