Нос к носу

Это было похоже на плохую шутку: один из собеседников, Лион Измайлов, почему-то отсутствовал, и разговор болтался под угрозой срыва. Точный Карцев невозмутимо пил кофе, хотя уже через два часа Романа Андреевича ждал Рязанов, снимающий его в своем новом фильме «Старые клячи». Наконец с опозданием на полчаса подрулил писатель, как оказалось, застрявший в пробке...

РОМАН КАРЦЕВ ПРОТИВ ЛИОНА ИЗМАЙЛОВА

КАРЦЕВ. Картина третья. Те же и Измайлов! Я тебя, между прочим, уже целый час жду!

ИЗМАЙЛОВ. Какие вы все пунктуальные! Вот на телевидение, например, опоздать невозможно. Когда бы ни приехал, они только начинают ставить свет...

КАРЦЕВ. Или пьют кофе. Я снимался в «Собачьем сердце», приходил на «Ленфильм» в девять утра и часов до двух пил кофе — со всей съемочной группой по мере ее сбора. Скажи, если не секрет, Лион, почему ты согласился говорить именно со мной, а, скажем...

ИЗМАЙЛОВ. ...Не с Хазановым? Какой секрет?! Мы с ним просто не здороваемся. Хазанов, с которым я дружил почти тридцать лет (и которому написал много хороших текстов, и он для меня много сделал — даже когда оказывались средние монологи, он их вытягивал), с недавних пор стал руководить Театром эстрады. А у меня там был концерт. Ноябрь, дождь, среда. Я не собрал народ — пришло четыреста человек. Принимали нас очень хорошо, зал радовался, но публики мало, что театру экономически невыгодно. И Хазанов сказал мне: «Ты не собираешь зал, значит, выступать в Театре эстрады тебе не нужно». «Гена, — говорю, — никакой рекламы, ноябрь, посреди недели...» Но спорить с ним бесполезно. А в январе я зашел в театр, сидел у директора, и вдруг вбежал Хазанов с совершенно перекошенным лицом. Оказывается, на три его концерта продано всего по 550 билетов (а в зале 1340 мест). При его популярности это меньше, чем 400 билетов при моей! Но он же себя не выгнал! Мы не сразу поссорились — в той ситуации Хазанов оказался по-своему прав. Но потом я пришел на премьеру его фильма «Полицейский и вор». Фильм средний, сценарий слабый, режиссер не смог ничего вытянуть. Я и сказал Хазанову, что сыграл он так себе. На этом наши отношения закончились. А через полгода он по телевизору на всю страну заявил, что мне вообще не надо выступать. Это неэтично. Но Бог сверху все видит. В Театре эстрады ему крикнули из публики: «Может, вам авторов поменять?»

КАРЦЕВ. Знаешь, Лион, это все от лукавого. Нас, юмористов, так мало, что нам еще ругаться друг с другом, катить друг на друга... Я могу к кому-то чуть лучше, чуть хуже относиться, но если человек занимается юмором... А вот у меня конфликтов вообще ни с кем нет, только творческие, но они и должны быть. Со Жванецким всю жизнь творческие конфликты, с режиссером обязательно конфликты. Грешно было бы обижаться на Мишу Жванецкого, без которого мы с Витей Ильченко покойным не состоялись бы вообще.

ИЗМАЙЛОВ. А он бы не состоялся без вас.

КАРЦЕВ. Миша? Он бы состоялся!

ИЗМАЙЛОВ (проходящей мимо официантке). А можно чайку?!

КАРЦЕВ (жалуется в диктофон). Я высказываю мысль, а Лион в это время меня перебивает, просит чай. Это страшное дело! Это я не о тебе, Лион, говорю, а вообще о нашей культуре. Ты покраснел, тебе стыдно, но не выслушать человека — страшное дело. Это как за столом, когда один рассказывает анекдот, а другой в это время говорит соседке: передай мне селедку, пожалуйста!.. Так вот, возвращаясь к нашей теме, за что я мог бы тебя осуждать? Я бы мог тебя осуждать, если бы ты был наркоманом. Принял чего-то, вылез на сцену и начал нести чушь, или пьяный вышел, или в мятом костюме. За дилетантство. Вот я уже пять лет играю в теннис, нигде не учился и на уровне самодеятельности играю неплохо, но теннисной школы у меня нет, могу испортить удар, как последний фраер. А теперь на эстраде стали возможны люди без «университетов». Нам с Витей повезло: мы восемь лет работали с Райкиным, видели, как он относится к зрителям, к профессии. Это была школа! А вот появился артист Ещенко, позволяющий себе дикие пошлости! Кто у него автор?

ИЗМАЙЛОВ. Автор он сам.

КАРЦЕВ. Сам? Тогда тем более. Он говорит: «Шнобелевский лауреат» или «Сибириский цирюльник», публика смеется, а меня это коробит: ну ладно, артист ляпнул не то, но почему публика смеется?! Пошлость — сегодня самый большой бич. Райкин и звезды старой эстрады не могли себе такого позволить. И любой режиссер ему бы указал: «Это не юмор». Я скажу сейчас словами Жванецкого, я с ним солидарен: «Юмор — это не слова. Это не поскользнувшаяся старушка. Юмор — это даже не Чаплин. Юмор — это сочетание талантливого человека и талантливого времени, когда ты весел и умен одновременно».

ИЗМАЙЛОВ. Тогда я могу сказать, что юмор — это даже не Жванецкий.

КАРЦЕВ. Конечно! Жванецкий, чтоб ты знал, когда сидит в компании и рядом красивая девушка, которая ноги открыла — а Миша это обожает, — он острит совершенно иначе! Если в жутком, мрачном состоянии, он тоже острит, но по-другому.

ИЗМАЙЛОВ. Я был вчера на твоем спектакле... Как он называется?

КАРЦЕВ. Был на спектакле и не помнит, как называется! «Престарелый сорванец».

ИЗМАЙЛОВ. Ты меня всегда удивляешь своим мастерством! Помнишь, несколько лет назад я собирался сделать для тебя спектакль и говорил: мне кажется, публике интересна твоя жизнь. Твои невыдуманные ситуации, хотя всю жизнь ты играешь ситуации, выдуманные Жванецким. И я хотел написать пьесу. Про то, как ты жил в Одессе, и твой папа играл в футбол. Как вы с Ильченко пришли к Райкину, про ваши отношения с ним. Как переехали в Ленинград, как нуждались, и Жванецкий несколько монологов в день писал. Как приехали однажды в Москву на важный концерт. Я помню скандал: вас поселили в какую-то дыру, и вы отказались участвовать в этом правительственном концерте и уехали. Это все очень интересно! Я даже тогда записывал за тобой на магнитофон. Потом ты сказал: «Что моя жизнь! Публике неинтересно!» Но вчера на твоем спектакле я понял: идея была абсолютно правильная. Хотя, ты знаешь, Рома, я вообще-то одесситов терпеть не могу!

(Карцев хохочет.)

ИЗМАЙЛОВ. Я не люблю Одессу!

(Карцев хохочет еще громче.)

ИЗМАЙЛОВ. Для меня...

КАРЦЕВ (космосу). Кто его сюда пригласил?!

ИЗМАЙЛОВ. Для меня это даже не национальность, а... порода. «Одессит»! Это какой-то слиток из разных национальностей — украинцы, русские, евреи, кто там еще рядом, румыны, молдаване. Это наши гасконцы.

КАРЦЕВ. Он не любит одесситов! А москвичи, можно подумать...

ИЗМАЙЛОВ. Одесситы, они самолюбивы, жадны, склонны к аферизму. Может, потому, что живут в портовом городе, где всегда торговля, всегда немножечко обман. Опять же — иностранное влияние, моряки. У меня был соавтор, очень талантливый человек, дай ему Бог здоровья, мы с ним написали «Кулинарный техникум» для Хазанова, но по нему я изучал одесситов. Жутко болезненное самолюбие! Ты, Рома, исключение. Ты доброжелательный.

(Карцев хохочет.)

ИЗМАЙЛОВ. А как они следят друг за другом! Не дай Бог, один одессит в Москве обойдет другого, это просто катастрофа.

КАРЦЕВ. Я знаю, кого ты имеешь в виду — Бабеля, Олешу, Ойстраха, Ильфа и Петрова, Катаева...

ИЗМАЙЛОВ. Катаева в первую очередь.

КАРЦЕВ. Я назову тебе еще 15 фамилий. Это интеллигентнейшие люди! Хорошо, что благодаря «Огоньку» мы встретились и ты обнажил свою сущность.

ИЗМАЙЛОВ. Я ее и не скрывал.

КАРЦЕВ. Я не видел людей, которые не любят Одессу.

ИЗМАЙЛОВ. Многие, очень многие. Город не любить нельзя, он прекрасный, красивый, но...

КАРЦЕВ. Ты где родился?

ИЗМАЙЛОВ. В Москве.

КАРЦЕВ. Хуже, чем москвичи, я вообще никого не встречал! Наглые, нахальные. Здесь столько народу, что, если ты кого-то не задушишь, ты не вылезешь. Это одесситы помогают друг другу, как какие-нибудь грузины.

ИЗМАЙЛОВ. Только друг другу. И жутко провинциальные.

КАРЦЕВ. Подводя итог этому дурацкому разговору... Настоящих одесситов, как и настоящих москвичей, тбилисцев или петербуржцев, уже нет. Настоящих! Москва вся из приезжих.

ИЗМАЙЛОВ. Из приезжих из Одессы!

КАРЦЕВ. Я Москву помню с 57-го года, это была совсем другая Москва. Ее делают приезжие. Я никогда не назову себя москвичом, хотя я живу здесь уже двадцать лет. Я не буду говорить: вся Москва плохая, и Измайлов плохой, как он говорит об одесситах. Этот разговор мы прекращаем. Нас для чего с тобой позвали? Поговорить о сатире и юморе.

ИЗМАЙЛОВ. А народу сейчас до смеха?

КАРЦЕВ. Народу до смеха всегда. Как жить без надежды, без юмора? Можно вообще повеситься.

ИЗМАЙЛОВ. Мы всю жизнь живем в страхе. Раньше был страх, что посадят, с работы уволят за то, что ты не то сказал. А когда начался этот бандитский капитализм, вся страна перепугалась, что окажется на улице и будет в нищете.

КАРЦЕВ. И ты боишься?

ИЗМАЙЛОВ. Боюсь.

КАРЦЕВ. Я тоже. Непредсказуемая ситуация! Люди, которые нами руководят, занимаются не тем делом. Это было и раньше, мы раньше тоже боялись. Я тебе скажу такую вещь. Мы с Витей Ильченко всегда стремились слинять с правительственных концертов. Придумывали разные поводы, потому что эти концерты для нас — мучение. Однажды при Брежневе, на Новый год, выступали в Барвихе. Было все ЦК, правительство, а мы играли миниатюру «Авас». Обычно она на хохоте шла, эти же сидели за столами в гробовой тишине и молчали. А недавно, 30 декабря, я выступал на правительственном банкете в Кремле, где тоже все были. И когда я вышел выступать, они к тому времени выпили и стояли ко мне спиной, разговаривали, не слушали. Я что-то сказал, плюнул и ушел. Вот разница: те сидели за столами, слушали внимательно, но не смеялись, а эти стояли спиной и не слушали. У меня в последнем спектакле есть такая фраза: «Рожи те же, а мозги другие? Нет, ребята, рожи с мозгами намертво связаны. Если сидит одутловатая лохань, где у него мысль угнездится?»

ИЗМАЙЛОВ. Когда-то Фрейд сказал, что смеются люди по трем причинам: когда ругают правительство, второе — секс, и третье — задница. У нас был социальный юмор — того нет, этого нету, очереди. Теперь есть колбаса, но вопрос в деньгах. Дефолт! С деньгами попали все, у кого деньги были, тот стал нищим. Мой друг, известный врач, удивляется: «Мудрые люди, финансисты, они советуют: яйца надо хранить в разных корзинах. Я и положил свои сбережения в три банка, но всюду деньги накрылись». А я ему говорю: «Ты дурак, тебе сказали яйца хранить, а ты деньги положил».

КАРЦЕВ. Можно я тебя перебью? Мы опять ударились в эту вонючую политику.

ИЗМАЙЛОВ. Это не политика, это жизнь.

КАРЦЕВ. Ну, жизнь, да.

ИЗМАЙЛОВ. Без политики у нас жизнь не получается. Раньше мы никогда не занимались политикой...

КАРЦЕВ. Как же не занимались? На кухне всю жизнь говорили. Водку запретили, а мы чокались под столом. Не протестовали, не выходили: «Дайте нам водку!», а чокались под столом и все равно пили.

ИЗМАЙЛОВ. Правильно, чокались, а потом голосовали все вместе за сухой закон. Мы же не встали, не сказали Лигачеву: «Нет! Не должно быть сухого закона».

КАРЦЕВ. Вот такие мы козлы...

ИЗМАЙЛОВ. Да, такие мы козлы.

КАРЦЕВ. Поэтому, мне кажется, в искусстве интереснее заниматься не политикой, а нами — какие мы, как мы живем. Я сейчас снимаюсь на «Мосфильме», где туалет — страшное дело. А это наш Голливуд! Навести порядок в своем парадном — это не зависит от коммунистов и не зависит от демократов. Мне гораздо интереснее рассказать со сцены про человека, который лежит в луже и кричит: «Виноваты демократы!», чем выйти и (передразнивает) «спародировать Горбачева», которого все кому не лень уже пародируют.

ИЗМАЙЛОВ. Я не считаю, что пародия на Горбачева — это политика. Весь мир пародировал своих государственных деятелей, и только у нас это делалось на кухне. Когда Гарри Гриневич в 60-е годы попытался спародировать Хрущева, а он это мастерски делал, его потом всю жизнь не выпускали за границу. Или Брежнева втихаря пародировали. Но после перестройки все стало возможным, за это не сажают.

КАРЦЕВ. Понятно, но сколько можно?! Уже не помнят Брежнева, а на него все пародии...

ИЗМАЙЛОВ. Но Ельцина еще помнят?!

КАРЦЕВ. Но сколько можно... На любом концерте, Лион! Мне, скажу тебе честно, даже «Куклы» не нравятся. Какая-то патология есть. Я был в музее восковых фигур, мертвецы стоят как живые, и это страшно.

ИЗМАЙЛОВ. Во всем должна быть мера, согласен.

КАРЦЕВ. Я думаю, что в связи с перестройкой и прочим юмор превратился в анекдоты и в пародии, а то, чем мы всегда гордились — настоящий, глубокий юмор, с грустинкой, со слезинкой, — он исчез.

ИЗМАЙЛОВ. Он не пропал...

КАРЦЕВ. Но я не вижу!

ИЗМАЙЛОВ. Нельзя рассматривать юмор отдельно от происходящего. Скажем, в советское время не печатали анекдоты. Потом их появилось огромное количество, вал детективщины, мелодрам в ярких обложках, и люди, читавшие раньше Бунина, Пушкина или там Чехова с Лесковым, переключились на эту пену. Сейчас мы возвращаемся к нормальной жизни. Я раньше читал газеты, потому что там — отрава, мякина, которую я переделывал, разоблачения, склоки, сплетни. Сейчас хочется хорошей литературы, с удовольствием читаю дневники, мемуары. В юморе произошел тот же процесс. Тебе, Рома, скоро исполнится 60 лет, ты согласен с Пугачевой: «Смешить мне вас с годами все трудней»? Мне кажется, для того, чтобы смешить, надо самому быть радостным, а с годами появляется куча проблем...

КАРЦЕВ. Слово «смешить» надо забыть навсегда. Еще Райкин говорил: если ты идешь смешить, у тебя никогда ничего не получится, должно получиться в результате. Юмор — дело живое. Есть артисты, которые до выхода на сцену просчитывают, где публика будет смеяться. Это неправильно. Ты видел мой спектакль, он грустный, лирический. По моему возрасту. Я люблю пластику, люблю двигаться. Раньше кувыркался на сцене, делал стойку на голове. А сейчас я не люблю, когда пожилой клоун выходит и пытается рассмешить публику. Помнишь фильм Феллини «Джинджер и Фред»? Как вышли эти несчастные люди, которые когда-то были популярны... Нет, я никого не смешу.

Фото Льва Шерстенникова

Спасибо ресторану «Московское время» (он расположен в гостинице «Россия») за помощь в проведении встречи.