РУССКАЯ НЕВЕСТКА КИТАЙСКОГО «ИМПЕРАТОРА»

Об ином человеке говорят: «У него жизнь — сплошное кино!» Или: «Ее биография — настоящий роман!»

Я хочу рассказать о женщине, чья судьба напоминает древний жанр поэзии той страны, в которой прошла ее жизнь от молодости до глубокой старости. Имя женщины Фаина. Девичья фамилия Вахрева.

Девняя китайская поэзия в жанре цы воплощала заветное знание народа.

Поэтические пьесы в жанре цы — кстати, рифмованные — пелись. Каждая строфа в них имеет свой сюжет и служит ступенью к следующей строфе. Жизнь моей героини также имеет свою мелодию, несколько строф-этапов, и строго зарифмована. Эта рифма — любовь.

Строфа первая

Она родилась на Урале, в Екатеринбурге, в разгар первой мировой войны. И почти сразу после рождения потеряла родителей. Из близких осталась только старшая сестра, она Фаню и вырастила. Подростком вслед за сестрой Фаня пришла работать в цех Уралмаша. Там все поражало — пушечный грохот металла, зарево и дымы, вавилонское смешение языков: ковали могущество Эсэсэсерии парни и девушки со всей необъятной страны. И не только! Прямым начальником Фаины оказался молоденький, низкорослый, с неподходящим ему русским именем Николай китаец. Она, веселая «артуть-девка», как прозывают на Урале непосед, явно заставляла косить на нее и без того «косым» глазом своего нерусского руководителя.

И не мудрено. На нее, семнадцатилетнюю, стройную, признанную «симпомпончиком», многие заводские пялились. А это все был народ не из выпускников пажеского корпуса — у многих за плечами гражданская война. И вот как-то после шестнадцати часов работы глубокой ночью наткнулся китаец Николай на сцену, вовсе не сенсационную для рабочей окраины: здоровенный парнюга, растопырив ручищи, ловит невеликую девчуху с однозначными намерениями, не обращая внимания на ее испуганный визг. Низенький китаец просто вынужден был на практике проверить вечный миф о поединке Давида с Голиафом. Драка оказалась ожидаемо жестокой, но неожиданно недолгой. Циклопический домогатель перед двумя прыткими легковесами не устоял. Победившую пару стали видеть с той ночи то на танцах в редкие выходные, то на лекциях по международному положению.

Тогда-то и открылся Николай Фане: никакой он, оказывается, не Николай, а Цзян Цзинго, сын Чан Кайши, вождя революционного Китая. О Чан Кайши девушка, конечно, читала в газетах. Но ведать не ведала, какая историческая драма разыгралась вокруг него и, как следствие, затронула полюбившегося ей молодого человека.

Партия Гоминьдан возглавила строительство нового Китая сразу после победы буржуазно-демократической революции 1911 года. Надо было объединять страну, добиваться ее независимости, поднимать уровень жизни нищего народа, защищать Китай от Японии. Все это пришлось решать Чан Кайши, ибо после смерти Сунь Ятсена, его воспитателя и учителя, вождем китайской революции, главой государства и Гоминьдана становится он. Впоследствии Чан Кайши станет генералиссимусом, премьером правительства, будет избран диктатором, «великим президентом», даже удостоится прозываться императором и великим арбитром.

В 1925 году, в далекую Советскую Россию, в Москву в Университет имени Сунь Ятсена, вместе с десятками молодых соотечественников был послан юный Цзян Цзинго.

Фаня быстро поняла, что особенного счастья от столь громкого родства, а тем более каких-нибудь благ ее жених не имеет. Он был истощен морально, физически и психически, измотан тревогой, мучим страхами. Она таскала его за собой на лыжные прогулки и на каток, учила играть в волейбол и плавать, окружила веселой компанией. Наконец, вышла за него замуж. Молодой супруг держался, но из последних сил. Об обстоятельствах, подтачивавших его силы, Фаина и догадываться не могла.

...В 1923 году Сунь Ятсен посылает своего любимого ученика Чан Кайши в Советскую Россию — налаживать государственное и военное сотрудничество. Побывав в Питере и Москве, пообщавшись с Троцким и другими советскими вождями, Чан Кайши все задания Учителя выполнил. Но и для себя вынес кое-какие уроки. Он распознал лицемерие советских партийных бонз, одновременно помогавших словом и делом и китайским мятежным генералам-феодалам, и Гоминьдану, и компартии — чтобы стравить их между собой.

Не отдать сына Москве в залог Чан Кайши был не в силах — слишком зависел обескровленный Китай от помощи большевиков, от формальной поддержки СССР. А насколько Кремлю была важна «китайская карта», ясно из того, что комиссией политбюро ЦК ВКП(б), заправлявшей «работой с китайскими товарищами», руководили Фрунзе и Ворошилов, входили в нее Молотов, Чичерин, Ягода, Бубнов, Сокольников.

Железную хватку Кремля юноше дали почувствовать первый раз в 27-м: большинство китайских студентов в тот год из-за все более натянутых отношений Гоминьдана со сталинской ВКП(б) уехало из России. Сына Чан Кайши не выпустили. Цзян Цзинго годами забрасывал Кремль прошениями о своем возвращении, но ответа не получал. Он не знал, что верхушка китайской компартии настоятельно требует репрессий в отношении сына лидера «китайских белых». Цзян Цзинго высылают в глухую деревню «на перевоспитание». Позднее возвращают в город, дав понять, что он «под колпаком». А в 1936 году его жизнь повисает на волоске. Его выгоняют с работы, прекращают кандидатство в члены компартии. Вместе с женой, ожидающей их первенца, он опасается самого страшного.

К тому времени Чан Кайши устал наблюдать, как в тылу его войск, ведущих изматывающие сражения с японскими завоевателями, вооруженные силы коммунистов при подстрекательстве Москвы забирают под свой контроль города, уезды и целые провинции, нанося урон боеспособности воюющим частям Гоминьдана. Стычки сторон учащаются, приходится говорить уже о внутреннем фронте. И тогда Чан Кайши предает гласности свои худшие подозрения. Разражается драма: в Сиани его арестовывают его же генералы, боящиеся открытой гражданской войны. Сказывается интеллигентский менталитет гоминьдановского офицерства, происходившего из образованных слоев, воспитанных Сунь Ятсеном в духе единства нации, союза классов ради счастья Китая.

И тут до верхушки компартии и ее кукловодов в Москве доходит, что без Чан Кайши, высокообразованного, талантливого и любимого народом лидера, японский фронт рухнет. Коммунисты в обмен на согласие Чан Кайши возвратиться к командованию общими силами официально признают его общекитайским лидером.

И только тогда наконец отпускают с чужбины сына Чан Кайши с его молодой русской женой.

Строфа вторая

С подножки вагона ступила на землю Китая молодая женщина с мальчиком на руках. Мальчика больше не звали Эрик — сам великий Чан Кайши придумал ему имя Цзян Сяовэнь, продолжатель рода Цзян. Молодую женщину тоже больше никто никогда не называл русским именем. Отныне до конца жизни ей предстояло зваться Цзян Фанлян. Дед был доволен внуком, свекор невесткой. Но им обоим, как повелел глава клана, предстояло стать китайцами. И Цзян Фанлян с сыном и мужем отправилась на родину Чан Кайши — в деревню Цикоу, в дом первой жены Чан Кайши, пожилой уже Мао Фумэй, матери Цзян Цзинго.

С привыканием к местной одежде и семейному распорядку все шло на лад, но с одним она никак не могла свыкнуться — с наличием в доме прислуги. И под изумленными взглядами домашних и соседей продолжала, как на Родине, делать всю домашнюю работу сама — да весело, с песней! И это — в самой влиятельной, наизнатнейшей в Китае и далеко не бедной семье! Крепка закваска, густ замес женских характеров в России...

Да и комсомольский ее норов в таможне на границе не остался — как только в 38-м молодые супруги перебрались из Цикоу в шумный и многолюдный Ганьнань и дочка, родившаяся в деревне, подросла, Цзян Фанлян начала энергично помогать мужу в политической деятельности. А в ту пору спрос на молодых энтузиастов в Китае был огромен: Чан Кайши, чтобы отвлечь массы города и деревни от политического экстремизма, который усиленно провоцировали коммунисты, развернул всекитайское патриотическо-просветительское движение «За новую жизнь». Цель — внедрить в китайскую действительность западные ценности, включая такие, как свобода и неприкосновенность личности, права человека, либеральная экономика, демократический строй в государстве.

Строфа третья

Ганьнань — город для героини нашего рассказа знаменательный. Приехала она в него одним человеком, а покинула совсем другим.

Здесь Цзян Цзинго начал строить собственную карьеру, выйдя наконец из тени своего великого отца. Его избирали на важные посты, он руководил сотнями и тысячами единомышленников, назначал на должности, влиял на судьбы. Помощь жены в его делах была замечена и оценена в кругу его политических сподвижников, и с их одобрения Цзян Цзинго назначает супругу директором Дома образования сирот, учрежденного и обустроенного им самим.

Цзян Фанлян была счастлива, почувствовав, что ее жизнь, ее брак и деятельность на благо новой Родины слились воедино в истинной гармонии. Целыми днями пропадала она в сиротском доме, устраивая комфорт, лечение, учебу и игры малышей и подростков, жестоко пострадавших от кровавых распрей соотечественников и войны с агрессором. Ее воодушевляла работа, которую она ощущала частью исторического преобразования мира, революции.

А дома забот тоже прибавилось. Когда Цзян Фанлян вырывалась с работы, дом оказывался полон гостей, деловых заединщиков супруга: быть принятым у Цзянов стало знаком престижа. Самой полноценно участвовать в этих почти ритуальных раутах ей удавалось изредка: ее присутствие требовалось на кухне, поскольку за количество и качество угощения традиционно и полностью отвечает хозяйка китайского дома. Мало того, каждый гость не только должен быть достойно угощен, но и отмечен вниманием хозяйки, согрет ее добротой, расспрошен о здоровье своем и близких. Все эти заботы не очень-то позволяли Цзян Фанлян поддерживать общую беседу.

Между хлопотами иногда выпадала минута для того, чтобы, заглянув в гостиную, полюбоваться сценами торжества своего супруга: обычно он восседал в центре плотного полукруга гостей и с достоинством, неторопливо отвечал на почтительные вопросы собравшихся или рассказывал о своих российских приключениях. Слушатели сидели лицом к рассказчику. Цзян Фанлян не могла видеть их лиц. И не могла заметить пылких, влажных взглядов, которые бросала на ее мужа одна из его близких соратниц, юная, порывистая и привлекательная Чжан Яжо.

И однажды громом с ясного неба стала для Цзян Фанлян весть: у Чжан Яжо родилась двойня, сыновья-близнецы, отец их — ее муж. Оказалось, что ни для кого в окружении мужа это не секрет...

Живейшую натуру, сильный и страстный характер супруги-иностранки давно разглядели все. Ждали взрыва. Воспитанница заводского комсомола, в родном Свердловске усердно посещавшая лекции о новом, социалистическом, равноправном браке, она и не подозревала, какая это вечная Вселенная — традиционная китайская семья. Ее супруг унаследовал взгляды своего отца, ярого поборника самоценности исторического наследия китайцев во всех областях жизни. А старинные местные брачные каноны разрешают главе семьи иметь жен и наложниц, законных и побочных детей.

Оказалось, что в китайце-прогрессисте есть что-то вне и поверх прогрессизма. Но оказалось также, что любовь сильнее воспитания — взрыва не последовало. Жена склонила голову перед мужем и спрятала беду на дно своего существа. А муж, зная жену и ее понятия, до конца своих дней отрицал причастность к рождению близнецов у соратницы по политической борьбе.

Именно с этой поры Цзян Фанлян прекращает общественную деятельность, начинает избегать общения с кем-либо вне семьи. Она становится «настоящей китайской женой».

Строфа четвертая

Вскоре от греха подальше Цзян Цзинго вывез семью сначала в Чунцин, а потом в один из самых больших городов Китая, известнейший порт Шанхай. К тому времени Цзян Фанлян родила еще двух сыновей. Заботы о них не слишком обременяли ее — в присмотре за ними и в домоводстве помогала прислуга. И все же Цзян Фанлян жила затворницей, и это удивляло всех, кто ее знал. Ведь Шанхай — это Шанхай.

Слава Шанхая как города всех чудес, всех пороков, всех зол и радостей жизни была всепланетна, о Шанхае пели звезды мировой эстрады, снимали кинобоевики и ставили оперы. Стоило Цзян Фанлян захотеть — и шикарное авто влажным приморским вечером пронесло бы ее в центр по мраморной набережной, где под губные гармошки и аккордеоны танцует золотая молодежь, по мостовым проспекта Сунь Ятсена в тисках небоскребов и по шанхайскому «Бродвею» — улице Наньцзинлу, полыхающей под звуки джаза рекламами ресторанов, дансингов, театров, фирм и банков.

От духоты центра автомобиль мог бы умчать Цзян Фанлян к порту, к реке-кормилице Хуанпу, дающей приют на своей волнистой глади «водяным людям» — сотне с лишним тысяч живущих в ветхих лодках от рождения до смерти. Она взглянула бы в глаза докеров и моряков, гангстеров и проституток...

Она поняла бы, почему стали плохи дела мужа и свекра, почему Гоминьдан, делающий ставку на сытые и образованные верхи общества, все более проигрывает коммунистам, ставящим на голодные и темные низы.

Но Цзян Фанлян не садится в авто, не выходит вообще за ворота особняка. Ей хватает боли своего любящего сердца.

Когда-то давно Шанхай был в полном смысле морскими воротами страны — он стоял на самом берегу Восточно-Китайского моря. Но река постепенно занесла песком огромную часть морского зеркала, и дельта продвинулась на десятки километров, отодвинув порт и город от дыхания открытого моря... Когда-то молодая невестка правителя Китая была жадна до деятельности, общительна до страсти. И вот жизненные наносы отодвинули ее от дыхания открытого мира.