1933
У КАЖДОЙ ЭПОХИ СВОЙ ТОЛСТОЙ
Писатель Алексей Николаевич Толстой до революции был, как известно, графом. Несмотря на это, вернувшись из эмиграции в СССР, он был обласкан властью и жил, не испытывая ни нужды, ни — в отличие от многих собратьев по перу — проблем с изданием своих книг в стране победившего социализма. «Я циник, — смеялся он в откровенной беседе, — мне на все наплевать! Я — простой смертный, который хочет жить, хорошо жить, и все тут. Мое литературное творчество? Мне и на него наплевать! Нужно писать пропагандные пьесы? Черт с ним, я их напишу!»
И тут же интервью в «Литературной газете»: «Октябрьская революция как художнику дала мне все. Мой творческий багаж до революции составлял 4 тома прозы, за последние годы я написал 11 томов наиболее значительных моих произведений».
Где-то в начале 30-х годов Толстой на несколько дней приехал в Париж. Художник Юрий Анненков, живший там в эмиграции, вспоминал потом, как возил знаменитого писателя по городу на своем автомобиле, и как поражен был Толстой, увидев, что всю ночь машина стоит прямо на улице. «Советский граф» был уверен, что ее непременно украдут.
«Мы вышли из дома во втором часу ночи, — рассказывал Анненков. — На улице — полная тишина. Моя машина стояла на прежнем месте. «Ты ее узнаешь?» — спросил я. Удивленный и даже — почти озлившийся, Толстой ответил:
— Да... Надо полагать, что переулок уж слишком пустынен...
Потом, не выдержав, расхохотался:
— Я иногда чувствую, что испытал на нашей дорогой родине какую-то психологическую, или — скорее — патологическую деформацию. Но люди, родившиеся там в 1917 году, и которым скоро исполнится 20 лет, для них это отнюдь не «деформация», а самая естественная «формация»: советская формация.
Мы потом долго смеялись, — добавляет Анненков, — хотя, в сущности, смеяться было не над чем...»
В то время самая безобидная шутка для любого гражданина Страны Советов вполне могла обернуться нешуточными неприятностями. Новый год в Художественном театре встречали шумно и весело. Были приглашены весьма ответственные товарищи из партийного аппарата. Все шло замечательно, пока актер Борис Ливанов, изрядно выпив, не принялся громко кричать в коридоре:
— Чтоб этим большевикам ни дна, ни покрышки! Конфисковали мое родовое имение в тысячу двести десятин. А теперь вот я нищенствую — в коричневом пиджачишке Новый год встречаю! Приличного смокинга справить себе не могу! С-сукины дети!
«Ответственные товарищи» зло на него косились. Наиболее обидчивые даже вызвали из гаражей свои машины. У мхатовцев замирали сердца и дух захватывало. «Кошмар! — стонал Станиславский, — теперь точно — театр закроют!»
Каким-то чудом обошлось. Тем более что папаша Бориса Ливанова был на самом деле простым актером в небольшом провинциальном театре. Богатых помещиков он и на сцене-то никогда не играл...
А вот драматург Николай Эрдман, как рассказывали, за то, что писал, кроме пьес, еще и смешные басни, угодил в ссылку. Их сочли политически невыдержанными и отправили автора «перековываться» на далекий Север. Именно туда, в сторону Енисейска, отправился и актер Эраст Гарин. По собственной воле он решил навестить друга. Плыл, ехал и шел двадцать дней. Весь багаж путешественника помещался в карманах и в газетном свертке, перевязанном бечевкой. Когда он вошел в комнату ссыльного Эрдмана, у того от неожиданности глаза округлились — по его собственным словам, «стали как две буквы О».
Сели за стол, выпили, закусили. Поговорили немного. Гарин расположился напротив окна:
— Смотрите-ка, Николай Робертович, — сказал он, — гидросамолет сел возле пристани. Может, он на запад летит...
— Вероятно...
— Может, меня прихватит. Пойдемте-ка спросим.
Пилот «прихватить» согласился, и через час Гарин улетел...
Через несколько лет, уже в Москве, Эрдман спросил Гарина:
— Почему, собственно, Эраст, вы так быстро от меня улетели?
— Да мне показалось, Николай Робертович, что я помешал вам. На столе отточенные карандаши лежали, бумага...
Екатерина САФОНОВА
На фото Г. Петрусова (РГАКФД):
1933 г. Участники автопробега «Москва — Кара-Кумы — Москва» прощаются со столицей.