Я ДОСТАЮ ДЕНЬГИ И ПРИСЛУШИВАЮСЬ К АНТОНУ ПАВЛОВИЧУ

Галина ВОЛЧЕК. Монологи о жизни и работе

СТРАХИ

Чувство тревоги сопровождает меня всю жизнь. Сначала был ужас, когда из «Современника» ушел Ефремов. После того как театр просуществовал на такой волне, в такой любви, уходит его создатель, пообещав нам, что года через два мы будем играть в пустом зале, если не пойдем за ним во МХАТ. Мы остались без репертуара, без вождя, без всего. Потом наступил кошмар от того, что надо было противостоять организованной кампании против театра. Доказывали, что нас нету, что мы умерли. Это вбивалось в головы публике, на это тратились усилия целой армии критиков. Лет десять назад навалился страх, когда непонятно было, сможет ли театр конкурировать с бесцензурным телевидением, с новой открытой жизнью.

В конце концов наступила растерянность, назовем и ее ощущением ужаса, оттого что надо доставать деньги. В 1978 году я приехала в США и остановилась на одну ночь в Вашингтоне у своей коллеги, известной деятельницы американского театра Зелды Фичлендер, она возглавляла знаменитую «Арену Стейч» в Вашингтоне. Из-за разницы во времени я рано проснулась и, боясь, что разбужу Зелду, на цыпочках вышла в соседнюю комнату, но мы с переводчицей уже застали ее одетой, сидящей за письменным столом со своим финансовым директором. Разговор шел о деньгах, а когда директор ушел, я сказала: «Зелда, неужели ты и в этом что-то понимаешь?» Она ответила: «Если бы я не понимала, детка, я бы не имела театра». Не суждено нам было тогда знать, что через двадцать лет я буду так часто вспоминать то утро в Вашингтоне.

О ЛЖИВОСТИ

Оглядываюсь на нашу молодость, и мне кажется, что только одно отличало «Современник» шестидесятых от других театров — это другое качество правды. МХАТ, главный театр тех лет, в 50-е начинался с очевидного репертуарного вранья. Пьесу Розова в том МХАТе поставить было невозможно. Одна неправда порождала другую — иной способ мышления, лживые интонации. Но те, кто принимал на веру «лучшую в мире жизнь», на веру принимал и такой театр. Но люди на кухнях уже мечтали о другой поэзии, о другой интонации, без лицемерия и пафоса.

Наверное, наша ценность заключалась в том, что мы предложили новую тональность. Во всяком случае, в театре подобного тогда не слышали.

Один из самых замечательных людей нашей истории (это было за два года до его смерти) Зиновий Гердт сказал: «Можно попасть на лучший или не лучший спектакль, но есть два места, где никогда не обманывают, — это консерватория и «Современник». Для меня это один из самых больших комплиментов, которые я слышала за свою жизнь. Мы существовали, возможно, на полуправде, но не на полулжи...

О МОЛОДОСТИ

По-моему, кто-то из великих сказал, что театр — это выражение одного поколения. Может быть, отчасти так оно и есть. Доказательство того, что жизнь разнообразней любых абсолютных истин, — театр, в котором я сейчас нахожусь. Тот, кто приходит к нам на спектакль, видит, сколько в зале молодежи. Я сначала думала: может быть, это внуки тех, кто стоял в 60-х ночью на Маяковке в очередях в кассу? И они детям, внукам по наследству передали желание прийти в «Современник»? Но при таком количестве зрителей нельзя приписать их появление только бабушкам. Значит, в «Современнике» молодым интересно, значит, здесь они для себя что-то находят, черпают какую-то энергию.

Для меня огромным комплиментом прозвучало, когда один человек сказал, что, если бы он не знал, что спектакль поставила Галина Волчек (это про «Мы едем, едем»), он решил, что это начинающий, но талантливый режиссер. О, какой комплимент!

У меня много молодых друзей, хотя я никогда не подделывалась под молодую, не скрывала свой возраст. Для меня не существует возрастных сложностей в дружбе, у меня в приятелях дети моих друзей-ровесников, у меня с ними отдельные отношения, причем такие доверительные, что будь здоров, их родители могут позавидовать. И не потому, что я пытаюсь подделываться под их интересы. Я думаю, это свойство моего темперамента.

ДЕНЬГИ

Хьюстон, 78-й год. Разгар «холодной войны». Я — первый советский режиссер, поставивший спектакль в американском театре. Тогда я увидела, как собираются гости в театре, когда билет стоит 100 долларов. Пара сотен известных персон прилетели в Хьюстон, в Техас, из Нью-Йорка. Хозяйкой театра была женщина суровая... Без «смайла» на губах. Очень сильная, уважаемая в театральных и интеллектуальных кругах. И вдруг я увидела, как она согнулась пополам, когда в театр вошла обычная молодая женщина. Я потом спросила, кто это, и на всю жизнь запомнила имя. Так меня потрясли поклоны хозяйки, так она начала улыбаться! Я подумала: Боже мой, кто же это должен быть у нас, чтобы я вот так согнулась? В те годы Гришин, первый секретарь Московского горкома партии — это высшее, что я могла себе тогда представить, — наверное, должен прийти, чтобы я так кланялась? Да нет, никогда, мне так вообще не согнуться! Кто же это? Мне сказали: «Это Маша Томпсон, она из Фордовского фонда и распределяет деньги на театры».

Кто знал, что через какое-то время и я буду немалую часть своей энергии, жизни тратить на поиск денег, на нахождение спонсоров. При том, что у нас в законах нет никаких стимулирующих моментов для спонсорства, как в других цивилизованных странах. И каждый раз, когда кончается наш договор, у меня появляются изменения в кардиограмме, я начинаю думать, что если завтра мы лишимся наших уважаемых и дорогих спонсоров, то надо будет вешать на дверь театра большой амбарный замок.

НА ЧЬЕЙ СТОРОНЕ ЧЕХОВ?

Когда в 90-м году мы приехали в Сиэтл на гастроли и увидели людей, которые посреди улицы из портфелей вынимают телефон и разговаривают, нам показалось, что мы высадились на Луне. В этом трагедия цивилизации, в этом трагедия, мне кажется, нынешней нашей жизни, что мы, с одной стороны, травим все живое и довели экологию черт знает до чего, но, с другой стороны, нельзя сегодня жить без сотового телефона.

Всегда ради прогресса чем-то приходится жертвовать. Люди, посмотрев «Вишневый сад», спрашивают у меня: «На чьей вы стороне в этом спектакле? На стороне милых, вырванных из привычной жизни новыми обстоятельствами героев или на стороне «нового русского» Лопахина?» Кстати, а на чьей стороне был Чехов, когда писал эту пьесу?..

Сейчас вульгарно-социологический ответ на поставленный вопрос вы не получите — и это неслучайно, потому что я утверждаю: его нет у Чехова. Нет, потому-то он и гений, потому он на все времена. У Чехова нет хороших или плохих людей. У него есть хорошие-плохие, плохие-хорошие.

Когда я говорю «трагедия», я говорю о неизбежности. Двадцатый век заканчивается, сады вырубаются со страшной силой. Если у меня в 70-е годы, когда я впервые ставила «Вишневый сад», весь мой пафос и гнев были направлены на этого Лопахина и на этих лопахиных, которые как бы уничтожали интеллигенцию просто своим появлением, то теперь для меня эта история имеет другой финал, даже не трагедийный, а трагифарсовый, потому что уходят не сословия, уходит не поколение, и не — точно слово не могу родить — уходит некий покрой людей, такая особь человеческая... Какая-то зарубежная рецензия замечательно заканчивалась: мы уже не имеем своих вишен, говорилось в ней, идите в московский театр и сорвите свою последнюю вишню, у них она еще пока осталась.

РЕВНОСТЬ

Есть два самых сильных чувства на свете, из-за которых человек способен на все, вплоть до убийства. Это материнство и зависть. Такие разные чувства и такие одинаковые по силе. Только зависть способна рождать фашизм.

Любовь к артисту сродни материнству. Конечно, здесь есть некоторое преувеличение. Но иногда я ловлю себя на том, что начинаю испытывать настоящую ревность в тот момент, когда моего любимого артиста или артистку не называют там, где мне хотелось бы, чтобы их назвали.

Я спокойна, когда мой актер успешно у кого-то другого в чем-то сыграл, тут ревности нет. Ревность есть, если он предаст наш театр, если он из него уйдет к тому, другому. Точно так же, как у брошенной жены возникает ненависть к сопернице, так и мой гнев будет ужасным.

РУССКИЙ ТЕАТР

Есть ли такой феномен, как русский театр? Или он был когда-то и исчез? Для меня его существование безусловно. Русский драматический театр — один из немногих наших мировых приоритетов. Он пережил в XX веке бурную эволюцию.

К концу столетия, несмотря ни на что, а часто вопреки обстоятельствам, русский театр собрал и сконцентрировал в себе все возможные внешние формы. Но не они стали его определяющим качеством, его существом. Главным остается то живое чувство, которое высекается здесь, сейчас, сию минуту.

Пройдя все круги, русский театр к концу века вернулся к театру, который востребован людьми. Не народом, а именно людьми, так как между «народом» (понятием обобщающим, лишающим человека каких бы то ни было личностных характеристик) и «людьми» большая разница. Не менее велик зазор — и существует он в любой стране мира — между театром для критиков и театром для людей. Театр, где я живу и работаю, к счастью, театр для людей.

СЫН

Когда вырастает твой ребенок, который занят почти тем же делом, что и ты, и становится в конце концов настоящим профессионалом, сближаются ли позиции родителей и детей или, наоборот, столкновений становится больше?.. Что касается творческого мировоззрения моего Дениса, я думаю, оно может быть и несколько иным, чем у меня. Естественно, есть энергия тридцатилетнего, я имею в виду энергию не только, внешнюю, но и внутреннюю.

Когда сын приходит в театр, я с очень большим пристрастием выпытываю его мнение. Наверное, ему тоже небезразлично, что я думаю по поводу его кино и его взглядов на искусство. Но конфликты у нас — это исключительно банальные жизненные конфликты на тему: не позвонил, не вспомнил, нет потребности позвонить, даже просто спросить: «Как дела?»

О РУКОВОДСТВЕ

Даже сегодня я внутренне перед ними, своими ровесниками, извиняюсь за то, что я у них руководитель.

Человеку свойственно забывать многое, и, может быть, некоторые не помнят о том, что я не рвалась на эту должность. Случившееся в то время — был совершенно невероятный факт — женщина, да еще беспартийная, возглавила театр! Это был в те годы нонсенс, но тогда, в 72-м, труппа обязала меня взять на себя эту ношу.

О ЗДОРОВЬЕ

Наверное, Бог наградил меня таким темпераментом, который не дает душе стареть. Но вот три года я живу за городом, на чужой даче, своей у меня нет. Физическое мое состояние уже требует того, чтобы я спала с открытой форточкой при свежем воздухе.

Могла бы я сегодня иметь жизнь на тихом берегу, учитывая мое состояние здоровья? Для меня, при моих болячках, невозможной становится московская сырая зима. И я задаю себе вопрос: не пора ли уже, предположим, с любимым мужем сидеть в тапочках у камина, иначе говоря, бросить театр? И тут уже вопрос идет о цене жизни. Для меня такое невозможно.

На фото:

• Волчек: «Зачем я взвалила на себя эту ношу?
  Гафт: «Галочка, мы не ноша, мы — праздник, который всегда с тобой».
• Только ты меня понимаешь...
• Что может быть лучше: плед, кушетка и читать, читать... штатное расписание.
• Хороший сын — это такой сын, который, дождавшись, когда мама наконец закончит разговор, скажет: «Здравствуй, мама. Я пришел, чай попил. Так я пойду?»
• Никто не видел Волчек без сигареты или не говорящей по телефону. Но все видели, как она делает то и другое одновременно.