Культура
Лет двадцать назад она следовала за Леной Камбуровой по пятам. Она была ее концертмейстером.
И композитором. Потом эмигрировала в США. Некоторые песни, ею написанные, до сих пор в репертуаре Лены Камбуровой. 9 мая этого года в Москве состоялся концерт, в котором, как прежде, выступили обе: Лена Камбурова и Лариса КРИТСКАЯ. Лара была подругой Микаэла Таривердиева и Юрия Левитанского. Я спросила: «И какова судьба художников в Америке?»
Рассказ Лары был сильным. Она разрешила опубликовать его полностью
— Слово «художник» в русском языке всегда с большой буквы. Обычно посмертно. Там художник — это класс. То есть declasse *. Декларированный элемент. Значит, мне, по моему воспитанию, там места нет. Это может быть bottom — дно. Или королевский замок — то есть up. Вот это up and down — движение по вертикали, вверх и вниз. Ты взлетаешь. Завтра тебя нет.
— А у вас был взлет?
— О, да. И много. И столько же падений.
— Много? А какого порядка?
— Вот последнее. Я написала сценарий так называемого One Woman Show. Спектакль для одной женщины. На себя. Музыку, песни. Называлось это «Дряхлая опера». Брехтовский вариант. С тех пор как у меня нет Камбуровой, я пою сама, танцую сама, я все должна делать сама...
Спектакль играли четыре года. Денег хватило на четыре раза — аренда помещения и прочие расходы.
— Зрители платят за билеты?
— Обязательно. Только. Поэтому большой конфликт с Леночкой Камбуровой перед концертом 9 мая. Она считала, что друзья должны пойти бесплатно. Я говорю: Лена, не могут, потому что я заплатила такие деньги, чтобы прилететь сюда! Я прилетела в Москву и увидела, в какой роскоши художники существуют. Горечь я слышу. Горечь при социализме, горечь при капитализме — наверное, национальное наше свойство... В Нью-Йорке я получаю приглашения друзей, артистов, композиторов, билет за 35 долларов и написано: I will pay — я заплачу. Или: you can? — ты можешь? Я отвечаю: я не могу. Так называемый complimentary на Бродвее отсутствует — свободные билеты.
— А ваш спектакль был на Бродвее?
— Нет. Там все Brodway, off Brodway, off-off Brodway, off-off-off Brodway... У них есть передача, которая называется Rich and Favorite. «Богатые и знаменитые». Ее крутят по ночам, когда бедные спят: бедные встают рано, чтобы что-то заработать. А в Villidge Voice, это вторая газета после The New-York Times, статья называлась Poor and Favorite — «Бедные и знаменитые»...
— О вас?
— Нет-нет, обо мне нет... Профессионально меня встретили в Нью-Йорке блестяще. Блестяще. Джон Кенден, композитор, который написал «Кабаре», просто заплакал и сказал: давайте английский и...
— Вы приехали и сразу показали какую-то программу?
— Я пошла выступать в International club, неважно, куда... такой ЖЭК... На десятый день. В первые десять дней я прошла русскую колонию. Мне стало страшно.
— А где же Джон Кенден вас услышал?
— А он не услышал. Я взяла его адрес. Пришла и сказала: I am Russian composer. Не я сказала — переводчик: вот русский композитор хочет выступить. И сонный человек сказал: пожалуйста. Но я же не денег просила — я просила выступить!.. И когда я пришла, там сидели два человека, китаец и кореец, и читали корейские журналы.
— Какое у вас настроение было?
— Роскошное. Восторг. Мы приехали. Надо было приучить себя к другой жизни, где нет родственников, нет никого. Все было и умерло. Я бравировала этим очень сильно, отъезжая, вешая музыку свою на елку, начиная с нуля...
— Не было страшно?
— Три момента звериного страха за все 17 лет... Вдруг пустота. Надо бежать. Это было пять-шесть месяцев — один раз. И второй — где-то в середине пребывания. В принципе страх настолько ушел, что когда я случайно сожгла себе глаза под солнечной лампой и проснулась в два часа ночи, ничего не видя, с болью... ну я знаю свой apartment, я знала, что где, я оделась, я взяла ключи, они всегда в одном и том же месте, открыла ту же самую дверь, которую всегда открываю, спустилась на первый этаж, иду между какими-то скамейками, машинами, сажусь в свою машину, выезжаю на highway...
— На автопилоте...
— На бликующих огнях. Концентрация полная: надо везти себя к врачу. Привезла. Там мне очень не понравилось: бездомных штук двести. А боль дикая. Я еще раз села в машину, еще несколько кварталов, до следующего госпиталя. Там повезло, там никого не было. Меня спросили: кто вас привез? Я сказала: мои друзья. И когда этот глаз закрыли, а этот залечили, щелка осталась, я вышла, посмотрела на часы и подумала: как прекрасна жизнь. И только на следующий день я сообразила: My God, мне даже в голову не пришло никому позвонить!..
Помимо «китайца и корейца», в интернациональном клубе Лару слушала еще пара.
— Появляется в дверях голландская фигура, типичный голландский образец женщины, высокая блондинка, и с ней маленькая... Я утраиваю усилия, потому что это моя аудитория. Они сели, слушали и, когда кончилось, высокая подошла к переводчице и передала записку: «Dear slavyan, here my telephon, my adress, let me help you» — «позвольте мне помочь вам». Она мой друг по сей день. Со свекровью — эта маленькая — у них был обед. Туда не пришел elevator — лифт. И мэтр сказал: I am sorry, пройдите здесь. Естественно, она увидела приоткрытую дверь... Она дала деньги на мое последнее шоу тоже. Она жена очень богатого человека. Но. Это ничего не значит. Этот человек, который меня очень любит. И которого я очень люблю. Но это не значит, что этот человек избавит вас от ваших проблем. Учишься приходить и рассказывать точно, на что тебе нужно, сколько тебе нужно и как это будет использовано. И это мой ближайший друг. Который звонил мне каждое утро, начиная с 8, чтобы сказать: How are you? И я была взбешена в конечном итоге. Как это — формальность какая. Мне очень плохо!.. А училась. Эта женщина отдала меня в школу за 2 тысячи долларов в неделю. Для языка. И забрала меня из плохого apartment на Park avenue, чтоб только английская речь. И как бы я вошла в семью, жила там... На десятый день я получила от нее завтрак утром, пошла в школу, прихожу, а чека нет. Это первый урок был.
— Она посылала чеки, а в этот раз не послала — почему?
— Мое первое движение было набрать номер и сказать: почему? Я этого не сделала. Я катилась от одного телефона до другого, и когда набрала номер, то сказала: I thank you very much for these ten days, которые она смогла мне подарить. Она в ответ сказала: the most welcome. Очень четкая структура — жестокая, жесткая, которая разваливает всю твою тоску утреннюю русскую и так далее: что же делать, ну ты же знаешь, ну что тебе сказать. Я приехала с мужем...
— А он что делал?
— Он чудный, очаровательный человек. Библиотекарь. Всю жизнь проработал в государственной библиотеке. Он стал меня кормить. Резал по дереву за три доллара в час. Я ушла от него.
— Почему?
— Я никак не могла понять, зачем я сюда ехала. Потому что атмосфера была все та же. Только нет моей Ленки Камбуровой. Нет Юры Левитанского. Нет Микаэла Таривердиева. Хорошо, Бродский, который сказал: Лара, ну что ты будешь здесь делать? Он сидел в кафе, а я пришла с Юриными сборниками — перевести, может быть.
— Чтобы Бродский перевел Левитанского?
— Ну да. «Нет... вряд ли... он совсем не англоязычный поэт...» Я очень расстроилась. Дико. Тональность меня напугала страшно. Довлатов меня напугал. Я называю лучшее из нашей эмиграции.
— А что Довлатов сказал?
— Он не мог ничего говорить, потому что с утра был пьян так, и на столе стояла вся еда с утра, и завтрак, и ланч, и ужин, винегрет у него немножко прокис. Я когда вошла... Довлатов сказал: не нравится тебе, все равно придешь к нам, ты с ними жить не сможешь. С американцами.
Лара хотела разрушить свой старый мир, чтобы построить новый.
— У вас был какой-то роман?
— Ну да, мы цепляемся за романы, за что-то, где может быть по-английски. Но это, право же, не роман, это глубинное желание перемен. Потому что роман закончился, и я пошла опять туда же, я назад не пошла. И еще роман, и еще закончился, и я опять пошла вперед.
— Роман с американцем — что это такое?
— Это тяжелый случай. Они же разные. Вот последний роман у меня был с итальянской мафией, с рынка. Из Бронкса. Ну цыган. Американец. Flashing. Все эти рестораны, все лимузины, потом вранье... Поскольку изоляция подкатила, мне нужно было выбрать: или монастырь, или какую-нибудь помойку, то есть общую кучу, любую. Я бессознательно выбрала монастырь. Потому что мне очень хотелось знать, а на что же я-то способна. Вот я. Где мой потолок, где мой пол и каков объем. Я выбрала монастырь. А они не понимают. Женщина, эмигрантка, художник. Declasse. По специальности художник. До любого состояния отчаяния доходила: денег, whatever, чего угодно, проституток возила, и сама работала... но ни разу не пошла к Яну Медовару, администратору Москонцерта, который там сидит, просить дать мне заработать.
— Почему?
— Я вам скажу. Один раз я побывала там. И мне опять стало страшно. Позвонил какой-то поэт Ветров, которого я никогда не слышала, и говорит: Ларочка, я хотел бы, чтобы вы написали музыку на мои стихи, будет competition, соревнование русской песни. В Америке. Я говорю: что это у вас там за русская песня в Америке? Это Вилли Токарев. Я говорю: ну-ну-ну...
— Надо было уехать от Камбуровой, чтобы приехать к Токареву...
— Вот-вот. Пожалуй, больше всего, эта катастрофа меня просто... вот завтра пускай я... вешаться не буду, потому что это клише. Перетерплю. Но только не туда, где «гондоны плавают в Гудзоне». У меня в Гудзоне гондоны не плавали. У меня плавали другие вещи.
Она получила предложение поработать тапером в круизе.
— Это был шикарный корабль Queen Elizabeth. В Карибском море. Нет, там ничего не плавало — кроме помойки внутри корабля. Тут я тоже кое-что выучила. Когда я получила job audition, пробу на работу — платят 600 долларов в неделю, кормят, занята 40 минут в день!.. Я вступила на этот корабль, как... И вот о судьбе художника. Нас было много — и танцоры, и певцы, и музыканты, и такие оркестры, и такие. И нас стали спускать вниз, вниз, вниз, где уже просто моторы. И моторы молотят тебе в голову. И вдруг я выясняю: вот машинное отделение, над ним живут те, кто моет посуду, а над ними — performance так называемый... То есть просто bottom. Слуга. Художник — тире слуга. Значит, слуга, который моет. И духовный слуга. Так оно и было. И Шекспир был слуга. И Пушкин был слуга. А мы почему-то вдруг стали такие советские большие художники!..
Она хлебнула всего, о чем у нас писали всегда про Запад, а мы думали, что это пропаганда.
— Прошло 17 лет, какая вы теперь по сравнению с тем, что были 17 лет назад?
— Я пишу лучше. Я спокойнее. Легче в общении. Я очень занята миром в себе. Мир в конце концов может стать немножко поприличнее, если каждый ближе к себе будет. А тогда и окажется, что можешь что-то сказать.
— Интересно, что мы здесь пришли к тому же. То есть опыт не американский, а русский привел к тому же.
— Да. Но вы на тот же путь вырулили. Путь индивидуальности. Но если деньги являются на сегодняшний день как идея!.. Раньше были идеи и деньги как вознаграждение за идею. А когда это становится идеей жизни, тогда люди делаются безумно разобщенными... Америка не производит ни-че-го. Кроме денег. Это вокзал.
— Почему вы там? Почему не едете обратно?
— О разъездах в поисках того, где я хочу жить, речи не шло. Экономическое давление тяжелее, чем идеологическое. Мы с Леной обходили это экономическое давление. Вы в тюрьме — образ такой. Выжить и пережить тюрьму, выйти оттуда в форме... Нужно терпение. Это неважно, какую катастрофу прошел человек на земле. Важно, каким он из нее вышел. И какой шрам... Важно, как выйти.
Лара приехала, потому ей оплатил дорогу Андрей Черкизов. Он же Семенов.
— Это мой двоюродный брат. Я не знала, что он такой великий. Он был 12-летний мальчик в семье за столом. Блестящий мальчик, никому никогда ничего не давал говорить. Я ему сказала, когда ему 12 лет, что мне неинтересно с ним разговаривать. И с тех пор мы не виделись.
— Как же вы узнали о существовании столь известного брата?
— Однажды в Нью-Йорке раздался звонок: привет, это Андрей Семенов. Я говорю: ну и что? Мы встретились раз. Через какое-то время он прилетел почти как министр. Американцы платили за все. Они не выходили из ресторанов. Спали в ресторане! Андрей подкармливал меня, еще режиссера, моих друзей.
— Какие-то встречи были интересные? Знакомые?
— Я в тюрьме сидела. Это знакомо? Дважды. Один раз, когда был протест Колумбийского университета против войны в Персидском заливе. Выступил Дэниел Кэрриган, priest — священник. Я очень хочу перевести на русский его книги. Он сидел 11 лет за сожжение списков мальчиков, что не хотели идти во Вьетнам. Я опубликовала статью «Протестую против войны в Персидском заливе».
— А второй раз?
— Второй раз был выходной, и полицейский, который принял наркотик, вытащил меня из машины, заковал в наручники и отправил в тюрьму. За то, что я проехала stop sign. Потом его разыскали, и он пал на колени... все это стоило примерно тысяч семь. Выкуп меня.
— Ему стоило?
— Мне. Друзьям моим. У меня не было. Участок, наручники, руки сзади, нельзя ни стакан воды выпить, ни позвонить. Они всегда правы. И там тоже. Ты учишься принимать решение в условиях...
— ...когда от тебя ничего не зависит...
— Ну как не зависит? Вот карцер, где моча по колено и написано Homiside на стенах — убийство... А ты в наручниках. Один выход — стучать ногами. Другой выход — сесть в эту мочу и ничего не делать. Что я и сделала.
Восхищение стойкостью Лары перемежалось печалью.
В голове вертелось: «дороги, которые мы выбираем» и другая ерунда.
Но это были еще цветочки.
— Самые замечательные люди в Америке — американские художники. Потому что они рождаются в атмосфере нелюбви. Это нелюбимые дети общества. И они выбирают все-таки Америку.
— Иностранные художники более любимы в Америке?
— Только если... Америка и любовь — не будем про это. Там философия прагматизма. Они восхищаются. Эмоционально. Вот это и сбило меня. Потому что они на руках меня носили. А потом учишься открывать дверь: I need money... Нет? О.К. Учишься до катастрофы доходить. Потому что кончились деньги, а ты должен заплатить за студию, а человек, который обещал заплатить... И тебя вызывают в офис и снимают штаны. И ты проделываешь всю работу и потом получаешь чек и бежишь платить. И это было. А потом: что за мадонна, я могу, а ты не можешь!.. И так далее. А может, Мона Лиза не могла бы. Мадонна могла, а она нет. Я была счастлива, получив работу в отеле — мыть полы, убирать номера. Грандиозно. Я могу писать, потому что у меня будет отдельная комната. Я позвонила в отель: у вас пианино есть, могу я у вас выступать? Они думают: сумасшедшая, не просит денег. А я: нет-нет, деньги те же, только за уборку. А когда я пришла с нотами Коула Портера и Джорджа Гершвина, сделала свою работу, а вечером они пришли, я села к роялю и стала разговаривать, петь и играть, такой старый еврейский отель, где они каждое лето уже многие годы отдыхают, люди начали плакать, и начали сыпаться деньги... Живые деньги лежали у меня просто в ногах! И они говорят: what happened with country — что случилось с нашей страной? Музыка ушла из песни. Душа ушла из песни. Дыра в душе. Поэтому один американский дирижер сказал с изумлением: о, она пишет настоящую музыку!..
С идеями там плохо, они ничего не производят. Но платят. Хотя и обокрадут тоже. В случае со мной обокрали. Я сказала: есть идея. Я привезла туда фортепьяно и между помидорами и огурцами каждую субботу — от Шопена до Хандошкина и Будашкина, то есть до Марлен Дитрих. И стала звездой недели через две...
— Звездой рынка?
— Конечно. Это было безумно трогательно. Потому что какие-то старые итальянки, небогатые... все мафиозные... Они собирались и пели свое Sole mio. Я плакала. И я хотела писать Italieno folk opera. И мой продюсер в восторге говорил: I love you, I will devote my life to you! И я абсолютно уверена была, что так и будет...
— Чем кончилось?
— Кончилось плохо. Мы получили один грант. Маленький. Но New York Times, Channel 13 — все было там. Я была так счастлива писанием, выступлениями, у меня место появилось... О, мне больше ничего не надо! И я забылась. За моей спиной был написан второй грант на Rockefeller-scene. Она получила его на свое имя. Сто тысяч долларов. Мое имя было вычеркнуто. Как только деньги пришли, она стала продюсером. Она выжала из меня идею и выбросила меня вон. Лойеры теперь там работают.
— Сумма хорошая...
— Дело не в сумме. Я говорила: я не уеду, не написав мою Westsid Story. Вот это была моя Westsid Story. И ох, как вырвали! Она взялась писать по моей идее, но писать она не умеет...
— Она наймет кого-то, кто ей напишет.
— О, конечно. Я могу написать в Foundation, ее имя будет стерто. Но знаете китайскую пословицу: ищешь возмездия, приготовь два гроба. Ну не получит она больше гранта — а мне что? Все, я проиграла. Я потеряла. Я потеряла в данный момент, но поворачиваешься и что-то снова... Я действительно люблю жизнь!
— Вы всегда любили или обнаружили это теперь?
— Как?! Мы выпивали с Юрочкой Левитанским бутылку водки за обедом в ЦДЛ, и все сводилось к тому, что жизнь, в общем-то, такое ярмо! А вот когда стали ее забирать и профессию забирать, тогда я стала любить ее и профессию! И не висеть на ком-то... Тогда возникает: I believe — я верю! Действительно, верю. Один сценарист буквально перед отъездом сказал мне: Лара, твоя проблема: nobody knows your name... but you behave yourself as you are the star. «Никто не знает твоего имени, а ты ведешь себя как звезда». Я говорю: it's right, but I am the star.
— Только пока этого никто не знает.
— Да, но вера в это!..
Когда писала на компьютере английские слова, которыми была уснащена речь Лары, иногда забывала перейти с кириллицы на латинский, и тогда, скажем, вместо «I am star» получалось «Ш фь ыефк», а вместо «I beleive» — «Ш иудушму».
Ольга КУЧКИНАФото Ю. Лукина, Л. Шерстенникова
=========
* От редактора электронной версии «Огонька».
Для Интернета мы полностью воспроизводим текстовое содержание журналистских материалов «бумажного» журнала и не позволяем себе вносить редакторскую правку в авторские заметки, за исключением лишь тех случаев, когда мы замечаем какие-либо случайные опечатки. Конечно, мы не могли не обратить внимание на многочисленные ошибки в английских словах, построении фраз и предложений на этом языке в интервью Ольги Кучкиной, однако приняли решение ничего не менять в оригинальном тексте известной российской журналистки. Если хотите, мы оставляем за г-жой Кучкиной право на авторское переосмысление английского языка...