Информационный террор, о котором сейчас так много говорят, напоминает о давнем образе Разбойника с Книгой. Возможные вариации — Раскольников, Луиджи Вампо, Хорхе из "Имени Розы", генерал Коржаков, наконец. Лечит ли текст или, напротив, убивает?
Сюжет романа Антона Уткина "Самоучки" — из новейшей истории: в середине девяностых встречаются два старых приятеля. Петр нищ и независим, Павел состоятелен и не чужд криминального мира. Бандит-наркоторговец, человек недалекий, но чувствовать умеющий, просит "доцента" объяснить ему смысл искусства и обучить его литературе: ему неприятно выглядеть анекдотическим новым русским. По два часа каждый день эти перипатетики катаются по Москве в лимузине с тонированными стеклами: учитель пересказывает ученику Пушкина и Толстого. Стыки искусствоведческого и бандитского дискурсов неизбежны: "Пушкин был баклан и фуфло", "Они что, американцы были — эти, твои Гамлет и Фортинбрас?" Хоть Петр и пытается научить Павла различать жизнь и искусство, начинается путаница — не только на словах, но и в жизни: бандит начинает чудить, интеллигентничать, стесняться пошлости и вовсю сверять свою жизнь с литературой. Таких бандитов не бывает, так что довольно быстро его отстреливают.
Уткин обнаруживает, что и бандит, и литератор торговали наркотиками: один — реальными, второй — литературой, от которой "вставляет" ничуть не меньше. После смерти бандита автор будто вспоминает афоризм своего героя "на своем товаре кайф не ловят" и спешно начинает демонтировать свой поначалу очень сложный и складный текст: если до этого каждый персонаж был не случаен и каждое слово как-то отыгрывалось, то теперь Уткин оставляет нереализованными даже классические литературные зацепки: автомат не стреляет, клад не находится. Скрытые цитаты и хитроумные параллели объяснены в смиреннейших "комментариях": Уткин открывает карты литератора, пытаясь лишить текст сходства с наркотиком — чтоб читателя не пробивало на совсем уж крутую думку.
Занятно, что средством очищения от литературщины в новорусской культуре выступает бандитский дискурс. Если раньше за Россию представительствовал Поэт, то теперь — Бандит, и переменой имиджа мы обязаны не только экономическим факторам, но и культурным. Поэт в России — хуже чем бандит.
Джон Барт, один из мэтров литературного постмодернизма, автор "Плавучей оперы" и "Козлоюноши Джайлса" — как раз из тех наркодилеров, что ловят кайф на своем товаре. Роман "Химера", главный текст Барта, получивший в 1973 году Национальную книжную премию США и переведенный наконец на русский язык, в некотором смысле тоже про бандитов. Бартовские бандиты — античные герои Беллерофон и Персей — также "сидят" на литературе, точнее на мифах. Несчастный Беллерофон всю жизнь мучается: полубог он или тварь дрожащая, соответствует ли он мифологической схеме или нет. Способы проверки разнообразнейшие — от генетических подсчетов до попытки повторить подвиги Персея, вписаться в Схему. Но и здесь непонятно: то ли Химера — ужасное чудовище, то ли — пустая выдумка, химера.
Книга Барта написана в семидесятые, когда еще упивались возможностями, которые давало свободное распоряжение литературой. "Химера" состоит из трех частей: "Дуньязадиады" (история истории "Тысяча и одной ночи"), "Персеиды" (второй виток странствий Персея) и "Беллерофониады" (история превращения химеробойца Беллерофона в свою собственную биографию, листки которой раскиданы по болоту в штате Мэриленд, США). Тут есть в чем запутаться. Текстовые кольца, лейтмотивные поля, бесконечные вставные истории, истории историй, фантомы историй, призраки комментариев.
Кто ж это все будет читать, кроме специалистов по текстологии, скажете? Между тем Барт в Штатах продавался стотысячными тиражами. Рифма-метафора "удовольствие от текста — удовольствие от секса" организует все здание романа. Три основных сюжета — арабский и два греческих — это три оргазма для золушки-читателя, цепляющихся один за другой, "как связка шутих" (Барт). По количеству половых актов "Химера" может соперничать с порнографической литературой, по убийствам — с "остросюжетным триллером", по столкновениям с мифическими существами — с фэнтези, по насыщенности романного времени — с "Улиссом", по композиционной изощренности — с самыми хитроумными борхесовскими рассказами. И все-таки, кто же это будет читать?
Сорок писем призрачной Анны Гром своему возлюбленному Виламовицу оказались нарасхват: буквально из-под пера их выдернула "Дружба народов"; едва ли не одновременно Александр Шаталов обернул их в обложку своего "Глагола". С чего бы такой успех в издательских кругах?
Роман оригинально начинается со смерти главной героини: "Ты жив (обращается новопреставившаяся Анна Гром к Виламовицу) — я мертва". Русская эмигрантка, студентка отделения классической филологии сначала московского, а потом берлинского университетов подрабатывает официанткой, пытается стать фотомоделью, ссорится с работодателями, кое-как общается с немцами, путешествует по Греции, дискутирует о философии с местными маргиналами и даже занимается любовью с Машей Р, подозрительно похожей на Марию Рыбакову. В какой-то момент отчуждение становится невыносимым, институт-экзамены-сессия летят в тартарары, Анна побледнела, неразделенка требует жертв. Табуретка летит из-под ног, и, пока труп Анны Гром висит в маленькой комнате на окраине Берлина, призрак бродит по Европе и ведет репортаж с петлей на шее.
По роману Марии Рыбаковой можно отсчитывать конец прекрасной эпохи, когда бестселлером становился текст, основанный только на личных переживаниях автора. Здесь есть весь набор мотивов, которые должны, по идее, сделать роман "гениальным": человек бунтующий, посторонний, тошнота, путешествие на край ночи, ницше-камю-сартр-селин-миллер-буковски...— ружья, что так лихо палили в течение всего века. Однако выясняется, что продается кое-что другое, и хочется не захлебывающегося в собственном "я" протагониста, а нормального сюжета, реального fiction для реальных людей. И нечего выдавать за fiction мемуар, сюжет не фальсифицируешь.
Времена не то что "Вертера", но даже и "Эдички" прошли. Из "Анны Гром" можно было бы сделать вполне сносный роман, если чуточку его подредактировать — основа, право же, неплоха. А впрочем, что за охота советовать свои лекарства соседу по палате, да и кому? Призраку! Умерла так умерла.