ДОНОС ИЛИ ИНФОРМАЦИЯ?

Право человека

Что может сказать в последнем слове подсудимый перед объявлением приговора? Признать вину? Но виновность твою уже попытались доказать другие. Объявить себя невиновным? И тт лучше адвоката не скажешь. Просить о милости и отпущении грехов? Так ведь не перед святым божьим судом стоишь — перед грешным людским.
А мы, сидящие по другую сторону деревянного барьера, чего ждем от подсудимого? Раскаяния? Обещания, что содеянное больше не повторится? Но не повторится ли? И какова цена слову, сказанному человеком под дулами конвоя?

Эта история осталась в моем блокноте в виде коротких ссылок на тома уголовных дел, показаний очевидцев, заключения экспертов, выписок из протоколов судебных заседаний и реплики следователя. Осталась еще копия многостраничного письма, написанного в камере следственного изолятора. Последнего в жизни этого человека письма. Последнее его слово.

«Не знаю теперь, кого винить, — выведено на тетрадном листе в косую линеечку, — себя, родных и близких, этих несчастных проституток или проклятое общество, в котором я вырос. Да и надо ли сейчас искать виновных? Пусть все останется, как было, и пусть легко свершится то, что я задумал.

Я не в обиде на этот свет. В душе моей мир по отношению к вам — судьи и прокуроры, сыщики и конвойные. Но встречаться с вами больше не хочу».

С этим человеком уже не поговоришь. Но попробую представить, как это было, попробую вместить дни, месяцы, годы его жизни и секунды его смерти в несколько машинописных страниц.

Вячеслав Горяев рос и воспитывался, как говорят, в достатке. Его отец рано умер, оставив семье хорошую пенсию и влиятельных знакомых. Мать второй раз замуж не пошла и всю любовь перенесла на единственного сына. Впрочем держала его в строгости, ничего лишнего не позволяла. Не удержалась единственный раз, когда Вячеслав с отличием закончил школу и с ходу поступил в престижный институт. Восторгу матери не было предела. Выручили знакомые, и у молодого человека появился новенький «Москвич».

Из обвинительного заключения: «Горяев не был внимательным к ситуации на проезжей части, при выполнении поворота вправо не убедился в безопасности маневра для других участников дорожного движения, в момент возникновения опасности не принял мер к снижению скорости, не пропустил мотоцикл...»

Больше всех переживала мать. Она наняла опытного адвоката, несколько раз наведалась в больницу, подкармливая потерпевшего деликатесами и обещая материальную помощь в случае благоприятного для Вячеслава исхода дела. Показания, в конце концов, были тщательно отрепетированы, а институт выдал Горяеву блестящую характеристику и выказал готовность взять его на поруки и перевоспитание.

Но стараний матери чуть было не испортил сам Вячеслав. Когда уже все было сказано с достаточно мягкими формулировками даже в речи прокурора и обвиняемому предоставили последнее слово, он неожиданно для всех сказал: я — виновен, признаю все пункты обвинительного заключения.

Признание неожиданное для всех, но не для самого Вячеслава. Так было и в школьные годы, когда он тайком убегал из дома в уличную компанию. Довольный тем, что вырвался из-под материнской опеки, он делал то, что ею было запрещено, — цедил сквозь зубы первые бранные слова, затягивался сигаретным дымом, задирался на драки.

Из приговора: «При назначении наказания Горяеву суд учитывает то, что подсудимый впервые привлекается к уголовной ответственности, раскаялся и полностью признал свою вину, положительно характеризуется по месту учебы. Суд находит возможным назначить Горяеву наказание, не связанное с лишением свободы...»

Через несколько лет все забылось — и авария, и последнее слово, и приговор. Горяев благополучно закончил вуз, получил престижное назначение, пересел с «Москвича» на «Жигули». Но автомашина подвела его и в этот раз...

Весь автодефицит Горяеву таскал его старый, еще по школьной уличной компании, приятель по кличке Пингвин. И как-то в разговоре с сослуживцами Вячеслав прихвастнул — могу и вам устроить. Устроил одному, потом другому, третьему. Пингвин ни разу не подвел. А когда Пингвина арестовали за очередной угон автомобиля, то быстренько добрались и до Горяева — сбыт заведомо краденых запчастей.

В этот раз Горяеву пришлось выкручиваться самому, его мать быстро старела и из дома почти что не выходила. А Пингвину не хотелось отдуваться одному, он старался все свалить на своих знакомых «пиджаков», так он за глаза называл Горяева и других автовладельцев. И как ни старался Горяев в своем последнем слове убедить суд, что сам-то он ни причем, виноваты во всем такие ворюги, как Пингвин, постоянно искушающие честных автовладельцев (имена их, правда, следствию он не назвал), уйти ему от приговора не удалось: Пингвину дали пять лет лишения свободы, Горяеву три, но условно.

Впрочем, и этого было достаточно, чтобы распрощаться с престижной должностью и на том закончить карьеру удачливого чиновника. Горяев нервничал, несколько раз напивался до беспамятства, стал кричать на мать и даже однажды ударил ее вгорячах. А через несколько лет вернулся Пингвин, стал требовать старые долги и щедрой компенсации за тюрьму. Закончились их отношения кровавой дракой, в которой победил Горяев. Новый суд, новый приговор, колония на шесть лет. В протоколе судебного заседания осталась лишь короткая строчка — в последнем слове подсудимый Горяев просил его простить.

Из письма Горяева: «Кому я нужен? Матери уже ничем не помогу, детей не народил, дружки пристроены в колониях. Конвойным только и нужен: встать, руки за спину, бегом, не оборачиваться, молчать. Да следователям, которым доставляет удовольствие постоянно размазывать тебя в грязь.

И что меня ждет? Снова все эти вопросы-допросы, прокурорские штучки, подзатыльники конвойных и судейский елей: мол, мы предоставляем вам последнее слово, подсудимый, очистите душу, покайтесь, а мы вам год-другой сбросим. Ну, скажу я им что-нибудь для протокола. А они мне — 15 лет, полосатую робу и колючую проволоку. Или станут мазать лоб зеленкой. И пьяный сержант застрелит меня, как собаку, и сожжет в крематории, как тварь вшивую. А потом все вместе отчитаются о борьбе с преступностью.

Нет, давайте в этот раз обойдемся без протокола».

Смерть матери застала Горяева в колонии. И хотя из шести положенных лет он пять уже отбыл, проситься на похороны не стал. Разжился чифиром и помянул мать глотками крепчайшего чая. Показалось мало, пошел к конвойным. Разговор у них не сложился. Конвойный отделался выбитым зубом, а Горяев несколько месяцев провел в лагерной больнице, где его вытаскивали с того света — для показательного процесса. По поводу того, кто кого первый ударил и почему, были разные версии. Суд признал правоту конвойного и добавил Горяеву еще 4 года.

В этот раз последнего слова Горяев был лишен. Он отказался от адвоката, площадной бранью посыпал прокурора и судей, задирал охрану, провоцируя их на применение силы. Даже скрученный в дугу, закованный в наручники, он хрипел: «Убью вас всех».

Освободившись из колонии, Горяев домой не поехал. Родительской квартиры он лишился, а мотаться по городу из-за скудного материнского имущества, брошенного в каком-то жэковском подвале, не хотел. Ночами подрабатывал грузчиком на станции, а днем отсыпался на квартире женщины, с которой познакомился еще по переписке из колонии. Часто напивался, а захмелев начинал тихонько подвывать.

...Выл он, говорила оставшаяся в живых потерпевшая, и в ту трагическую ночь. Его запой длился уже третий день. Он выгнал сожительницу и привел трех женщин с вокзала. Велел всем раздеваться. А когда те стали хихикать и сомневаться в его мужских достоинствах, схватился за нож.

Из письма Горяева: «Жить, конечно, хочется, даже в тюрьме. Если и умирать, то хорошо бы на воле, а не в этой скотской камере перед глазами голодных воров. Но выхода нет. Сил больше нет снова идти по кругу. И всех освобождаю от пустой работы. Не хочу, чтобы еще раз копались в моей судьбе, выворачивали душу, напоминали старые приговоры. От слов я устал, и мне нечего вам больше сказать. Все равно результат один — смерть. Приговор себе я вынесу сам. Конец. Вячеслав Горяев».

Он медленно сложил мелко исписанные листочки, вложил в конверт и подписал: «Следователю». Потом аккуратно залепил мякишем глазок в двери, поднял всю камеру, заставил всех отвернуться к стене и молчать. Заранее сплетенную из обычных ниток веревку он быстро приладил к трубе, встал на табуретку и шагнул вниз.

«После окончания судебных прений председательствующий предоставляет подсудимому последнее слово. Вопросы к подсудимому во время его последнего слова не допускаются.
Суд не может ограничить продолжительность последнего слова подсудимого определенным временем, но председательствующий вправе останавливать подсудимого в тех случаях, когда он касается обстоятельств, явно не имеющих отношения к делу».

Из статьи 297
Уголовно-процессуального кодекса.

Досье

В юридической практике «последнее слово» появилось в XVIII веке, когда на место средневекового инквизиционного процесса пришел состязательный (для России это 1864 год), и прежняя «очистительная присяга» стала «последним словом».

Состязательность предполагает равенство сторон — обвинения и защиты — в судебном споре. При этом заранее презюмируется определенное преимущество в этом споре обвинения, ведь оно в уголовном процессе остается за государством. Как бы уравновешивая возможности сторон, во всех современных судебных процедурах последней перед удалением судей в совещательную комнату выступает защита. В англо-саксонской модели права это адвокат, в континентальной, европейской — адвокат и сам подсудимый. Кстати сказать, некоторые американские ученые-правоведы считают крайне целесообразным перенести процедуру «последнего слова» в уголовный процесс США.

Российские правоведы рассматривают эту процедуру как частный случай права на защиту. Если в последнем слове подсудимый сообщит о новых обстоятельствах, имеющих существенное значение для дела, суд обязан возобновить судебное следствие.

Нынешние адвокаты обычно советуют подзащитным быть в последнем слове предельно краткими. Определенный эффект от «последнего слова» они видят лишь в суде присяжных, когда точная эмоциональная окраска «последнего слова» позволит рассчитывать на вердикт если не с оправданием, то по крайней мере со снисхождением.

ДОНОС ИЛИ ИНФОРМАЦИЯ?
Павлик Морозов погиб, но дело его живет. В Америке...

Последние 18 лет пресса Америки не раз писала о некоем то ли злодее, то ли маньяке, который периодически посылал по почте на адреса университетских ученых и авиакомпаний посылки со взрывчаткой. Его назвали Unabomber (бомбист). На его счету 3 погибших и 23 увечных. И вот наконец недавно злоумышленник был арестован. Бомбист оказался выпускником Гарварда, профессором математики Теодором Качински.

18 лет тончайшими методами ФБР чуть ли не со спутников ловило злодея, терроризировавшего страну и заставившего «Вашингтон пост» напечатать свой манифест, бичующий современную цивилизацию. Но не поймало. Пока не посулило за сведения о нем вознаграждение от одного до двух миллионов долларов. И пока его мать Ванда и брат Дэвид, разбирая вещи в доме, где они с Тедом когда-то жили одной семьей, не нашли записей, сходных с этим манифестом. «Вот и в нашу семью привалило счастье», — как видно, подумали мама Ванда с сыном Дэвидом.

Последствия разоблачения Казинского наверняка благотворны. Но американская пресса и телевидение почему-то не замечают морального аспекта дела: благое дело доноса совершили родная мать и брат подозреваемого. Как быть с этим? Как данная ситуация вообще сообразуется с законами цивилизованных стран, которые освобождают родственников от необходимости давать показания и свидетельствовать в суде против своих близких? Как-никак мать и брат выдают родного человека в лучшем случае на пожизненное заключение, в худшем — на смертную казнь.

Но в средствах массовой информации США не заметно никаких треволнений: обычное дело, граждане исполнили свой долг. Правда, за исполнение долга не выплачивается премия, обычно ограничиваются зарплатой. Это заставляет подумать о некоторых моральных сторонах американской жизни в сравнении с российской.

Cлов «доносительство», «донос» и «доносчик» в отрицательном русском смысле в Америке просто нет. Есть слова «information» и «informer» — то есть «информация» и «информатор». В США принято, чтобы служащие информировали начальство о том, как работают их коллеги. И это считается гражданской добродетелью, а донесший приятно улыбается тому, на кого только что донес.

Почему же от всех этих гражданских доблестей у русского человека остается нехороший осадок?

Дело в изначальной ошибочности аналогии. Долгие десятилетия политическое устройство СССР питалось доносами и культивировало их, а в США подобного не было, если не считать легких приступов доносительства в виде маккартизма. Другое отличие в том, что многие советские законы были безнравственны. А исполнение безнравственных законов сначала понижает моральный уровень общества, а потом делает невозможным исполнение даже нормальных законов.

Не будем говорить о последствиях для морали выполнения сталинских «законов о колосках» или гитлеровских расовых законов. Вспомним, с чего начиналась перестройка. С принятия постановления о борьбе с пьянством в мае 1985 года и с борьбы с нетрудовыми доходами. В первом случае наказали миллионы людей, вырубили виноградники, развалили винодельческую и даже стекольную промышленность, а во втором посадили сотни тысяч бабок, торгующих пирожками, председателей колхозов, руководителей предприятий, разорили миллионы теплиц пенсионеров и колхозников. И пользовались при выявлении этих «преступных элементов» исключительно доносами «бдительных» граждан.

Однако здесь мы последовали замечательной отечественной традиции, идеально продемонстрированной в свое время небезызвестным Павликом Морозовым. Но подвижки общественного сознания в оценке его поступка тоже лежат в традиционном русле. А посему в истории страны Павлик проделал путь от героя до изгоя. В Америке наш пионер-доносчик, наверное, остался бы героем.

Вообще же выполнение законов еще не залог благополучия общества. Если находиться в рамках закона, не задумываясь о том, что он дает конкретным людям, то действует римский принцип: «Закон суров, но это закон». То есть надо соблюдать любой существующий закон, а не рассуждать, правилен он или нет. Да, в бытовой жизни это так.

Но та же жизненная практика показывает: мораль и закон — не одно и то же. Законное действие может оказаться безнравственным, а за моральный поступок можно поплатиться по закону. Поэтому в наших условиях следует вести речь о правильности законов. Точнее — об их «правовости». Законы должны быть правовыми — они должны ставить права личности выше потребностей самого государства. Иначе говоря, законы должны быть нравственными.

Вот тут и кроется окончательная разгадка. Отвращение к доносам в бытовой и семейной жизни было способом самозащиты советских людей от нравственной деградации.

А в Америке доносы (информация) идут не от законов государства, а от глубоко укорененного индивидуализма, от борьбы за «лучшую долю» в мире американской мечты.

В СССР общественная мораль была подорвана (хотя в каждом конкретном случае она могла быть высокой), а в Америке эта общественная мораль, напротив, выросла и стоит достаточно высоко. Поэтому и случай Казинского с точки зрения российских и американских традиций смотрится совершенно различно.

Все это вроде бы так. Но свербит мысль: так ли законопослушны мать и брат Казинского, если 18 лет они молчали, а заговорили лишь после того, как почуяли запах солидного вознаграждения?