НЕОХОТА К ПЕРЕМЕНЕ МЕСТ

Частная жизнь

При склонности к философствованию сюжет помещенного ниже очерка можно определить просто - это наглядная иллюстрация тезиса: сознание определяет бытие. Сам же автор о нем сказал так: история победы социализма над капитализмом в одном отдельно взятом подъезде

За пятнадцать лет, сколько живу я в этом доме, он претерпевал на моих глазах не только возрастные изменения. На втором году моего здесь бытования пришли некие люди и сняли роскошную старинную дверь волшебного какого-то дерева, украшенную модерновой резьбой начала века и двумя бронзовыми громадными ручка ми. Им подобные вслед за тем нарезали кусками и увезли литое ажурное кружево старинной шахты лифта. Вместе с довоенным лифтом - уютным, обшитым мореными дубовыми плитами, с зеркалом напротив дверей. Подъездную дверь поставили дешевую, какие навешаны на вокзальные туалеты. Лифт втюрили "карачаевский".

Юность подъезда адекватно отреагировала на перемены. Раньше на стенах надписей почти не было, теперь же от входа до чердака чуть не в неделю все плоскости, включая потолки, покрылись сажей от запаленных и приклеенных спичек и сигарет, латиницей названий западных рок-групп и тупым матом. Дальше - больше. В лифте и на всех этажах начали гадить. Приноровились пировать токсикоманы, плавно и легко превратившиеся в ночующих бомжей.

Мой зубовный скрежет и колотье в сердце по всем этим поводам грозили уже стать хроническими, как вдруг налетело на нас племя младое, незнакомое - агенты риэлтерской фирмы "Рондо": бодрые, веселые, в пиджаках цвета свежего доллара, с румяными выбритыми щеками и волевыми подбородками, веющие французской туалетной водой, разящие эманацией силы, воли, веры.

Эти суперхлопцы вваливались с вежливыми поклонами в квартиры и, понимающе кивая головами, записывали в блокнотики обменные пожелания хмурых и недоверчивых жильцов. Когда добрались до меня - до моей последней во всех отношениях комнаты в последней во всех смыслах квартире на последнем этаже, я их спросил: "Ну и как?" В ответ они в унисон ответили: "Дурдом". Оказалось, что жильцы подъезда разделились на три категории: первая сразу согласилась разъехаться в отдельные квартиры и передать свои коммуналки фирме, вторая заломила такие условия, что у "рондовцев" волосы встали дыбом, а третья категория отказалась покинуть дом наотрез.

- Клиника! Но мы их дожмем - нам нужен подъезд целиком. Здесь будет отель, за "зеленые".

- Для начала, - посоветовал я дерзающим, - не ставьте больше свои "тойоты" и "бээмвэ" в нашем дворе, а то проиграете "болерунам".

"Болерунами" дом прозвал молодых же представителей конкурирующей с "Рондо" фирмы "Болеро", вторгшихся в соседний подъезд и взявших в оборот тамошние коммуналки.

Поглядывая в окна на эти иномарки, контингент - а это были в большинстве лимитчики, заселенные в дом милицией, Метростроем и жилищными службами, - в неделю отверг все варианты, предлагавшиеся фирмой. Хлопчики из "Рондо" навалились тогда на согласных и в месяц освободили от них три квартиры. Две сразу - на первом этаже: погрузился на три грузовика со своими модернистскими скульптурами и гигантски высокой красавицей-женой маленький толстячок-скульптор, и на машине фирмы вслед за ним сгинули его соседи - нищие супруги-резольщики. На следующий день вывезли собачника из квартиры рядом, которую в подъезде называли "скитом" - потому что собачник был не только пастырем четырех своих терьеров, но и трех соседских семей, обращенных им в православие. Для "скита" по его общему требованию "Рондо" подыскало квартиру в одном квартале, по соседству с храмом, причем так, чтобы все окна выходили на церковь (таков был заказ).

Вслед уезжающим остающиеся смотрели недобро.

Бывшую квартиру скульптора оккупировали мастера, машина за машиной подкатывали к подъезду, и с них на плечах и носилках стремительным потоком закачивались на объект завидные богатства: розовая керамическая плитка, полированные деревянные панели, рулоны обоев "под мрамор" и сам мрамор брусками, латунные и никелированные штукенции, мешки и мешочки с чем-то... Короче, за полтора месяца круглосуточной ударной вахты квартира была вчерне отделана под офис. Снести это сил не нашлось: ночью ножом кто-то вспорол фирмачам кожаную обивку дверей, а в соседнюю опустевшую квартиру с улицы бросили бутыль с "коктейлем Молотова". Компоненты, слава Богу, подобрали без должного тщания, поэтому пожар не занялся, но надымило во двор изрядно.

...Следующими съехали многодетные татары во главе с инженером Русланом, который славился в подъезде тем, что постоянно выводил весь свой семейный народец на субботники - они тряпками и кипятком с мылом смывали со стен на лестничной клетке напыленные ругательства и славословия в адрес СССР, Ленина и команды "Спартак". С татарами уехала и соседка их, Чернобурка.

Такую кличку на редкость женственная пятидесятилетняя одинокая дама получила за то, что, когда ее комнату обчистили воры (татары всем кагалом были на даче, другая соседка, по кличке Шизуня, - на профилактике в "Кащенко"), Чернобурка замучила наше околоточное отделение милиции требованиями найти воров во что бы то ни стало и вернуть ей всего одну вещь - воротник-накидку из чернобурой лисы, каковую она называла "единственной памятью о матери". Из-за этого воротника-лисы Чернобурка нарвалась на лихо. Дознаватель из отделения ей попался сверхтемпераментный: на первом же допросе пострадавшей он так воспылал к ней страстью, что запер дверь, наставил пистолет и под угрозой оного изнасиловал. Пообещал напоследок, что застрелит ее, если та будет жаловаться. Чернобурка пыталась сама обменяться в другой район, так что "рондовцам" она на шею бросилась...

Но вот маленькая старушка по кличке Шизуня им оказалась не по зубам. Она и всегда-то воевала с видимыми признаками роскоши. Например, на манер британских панков плевала на стекла личных машин, въезжавших во двор. Пару раз на шикарных "рондовцев" с верхнего (с ее) этажа кто-то выливал грязную воду, однажды на их иномарку из окна опрокинули ведро с помоями. И в каждом случае острый молодой слух парней улавливал сдавленное женское хихиканье... В конце концов Шизуня подложила фирмачам серьезную свинью: согласившись выехать, она отвергала вариант за вариантом и жила в опустевшей квартире одна, наслаждаясь бешенством "рондовцев".

Но тяжелей всего пионерам жилищного бизнеса пришлось с принципиальными своими противниками.

На первом этаже у лифта была еще одна коммуналка. В доме ее прозвали Стелькин двор. Неформальной хозяйкой там всегда была Стелла, для удобства прозванная народом Стелькой - статная матрона со следами былой жгучей бессарабской красоты. Красотой и статью она всю жизнь и зарабатывала - с молодости тиражировала свою фигуру в жанре женских манекенов: ложилась голая в ванну, обмазанная маслом, муж заливал в ванну парафин, он остывал, Стелла вставала, а на ее место заливался гипс. Потом все повторялось с другой стороной ее божественного некогда тела. Половинки соединялись - гипсовая Венера была готова к декорированию бельем или одеждой. С годами Стелла, становясь фундаментальней, вышла габаритами за рамки требований профессии, и муж нашел себе "модель" поновее. Стелла же завела свое дело в русле знакомой технологии - нанимала для этого школьниц-выпускниц и пэтэушниц, кого за малый гонорар, кого за бутылку, а кого и за так, ради интереса. Весь "Стелькин двор" был заставлен готовой продукцией, и когда мальчики из "Рондо" вошли в квартиру, они поначалу оторопели, как в мыльном отделении женской бани.

Прочих обитателей коммуналки Стелла держала в своем мощном кулаке: безработного и робкого Лелика - седого славянского Чарли Чаплина, и тридцатилетнюю Ульяну, машинистку-надомницу, сидящую обычно без заказов, а точнее, полулежащую на кушетке в вязком сигаретном дыму и читающую детективы. Когда фирмачи сунулись на "Стелькин двор", Стелла сразу вытолкала их с лапидарным ответом на все посулы: "Нам и здесь хорошо".

Эту же фразу повторил им и Кеша-зек, пахан малины в квартире, что подо мной. И он не соврал. Пока сидел в тюряге по воровскому очередному делу, умерла от запоя его жена. Соседку, его компаньонку, продавщицу краденого Фаню, рано постаревшую алкоголичку, задушили собутыльники за то, что денег пожадилась дать на опохмел. Сын Кеши, шестнадцатилетний Толян, сбежал жить к дружкам. С Кешей осталась в квартире Тихая Бабушка - глухая еще с войны, когда попала рядом с домом на Петровке под первую бомбежку Москвы. "Рондовцев" Кеша-зек и на порог не пустил. Потом объяснил мне: живу один в четырех комнатах - в своей, в сыниной, в жениной и в фанькиной, а моя округа - мне родина, у меня, мол, здесь и корни, и кореша, и корм, и водопой...

Кеша умер вскоре. Инфаркт. Тихая Бабушка с фирмачами дело иметь отказалась. После бомбежки она потеряла и память. "Вот вернутся вечером все соседи мои, сядем рядком и обсудим ладком - на кухне, за картами, за лото..." Парни зубами скрипнули и рукой махнули.

Скрипеть зубами было отчего.

В соседнем подъезде у конкурентов все было тип-топ. За полтора месяца расселили все вороньи слободки. И произвели чудеса с целой половиной дома. Начиная с крыши - над купленным подъездом содрали изъеденную жесть, покрыли новой. Да сменили рамы, да вмуровали в стекла машинерию "кондишн", да... Ну, что перечислять! И сколько Толян, Кешин сын, со товарищи ни били линзы телевиков наблюдения у дверей, через день-другой каждый битый телевик менялся на новый. Окончательный разрыв меж мирами произошел на чердаке - "Болеро" отгородило кирпичной кладкой "свою" часть чердака от нашего антимира, и чердачные стоянки бомжей с кострищами отныне грозят блиц-пожаром только нашей половине дома. Хотя... На свежей стене, разделившей чердак, не всуе, я полагаю, с нашей стороны было черным жирно намалевано: "Смерть буржуям!"

Уже скоро полгода, как я не тешу себя иллюзиями о бытовых переменах, смывая то и дело хлорамином со своего кухонного стола приветственные кучки соседских экскрементов.

А в недавно опубликованном списке риэлтерских фирм, получивших или продливших лицензию мэрии на свой бизнес, фирма "Рондо" не значится. Квартиры же, ею купленные, стоят пустые, на них висят грубые амбарные замки, а за их входными дверями воет сквозняк из разбитых окон - это очень слышно, когда проходишь мимо пешком из-за поломки лифта либо из-за того, что в него ступить нельзя.