Чтение есть тяжкий труд, дело доблести, а в отдельных случаях — и геройства каждого советского человека.
Несогласным с этим тезисом я не посоветую открывать книгу Ольги Славниковой "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки". Речь в пятисотстраничном повествовании идет о двух до крайности бедных, неопрятных и смурных тетках — Катерине Ивановне и ее матери Софье Андреевне. Начинается все в день похорон матери: эта особа, всю жизнь гнобившая дочь, скончалась наконец, и теперь молодуха лет тридцати может начать жить. Но если и начинает, то где-то за пределами "Стрекозы" — поскольку в романе далее громоздятся флэш-бэки, посвященные покойной мамаше. "Софья Андреевна улыбнулась, и ее отекшее лицо с кривой улыбкой, словно кто-то на нем поскользнулся подошвой, странно выделилось на подушке".
Иные метафоры Славниковой закручены почти по-набоковски: "Багровый закат, стоявший округ какой-то сытной гущей, походил на борщ". Чувствуется, что автор все, что положено читать культурному человеку, читал. Но собственное сочинение у Славниковой получилось унылое и некрасивое: персонажи вызывают брезгливость, а слог — недоумение. Автор наворачивает подробные, громоздкие периоды один за другим — и ничего нет в них, указывающего, а для чего бы, собственно, все это нужно было бы читать?
Прозу такого сорта иногда называют "филологической": сказать автору нечего, а говорить хочется, и вот пошла писать губерния. Пробиться к авторскому message так невероятно трудно, что приходится пожалеть об исчезнувшем институте советской редактуры. Конечно, редакторы блюли линию партии и всякую такую муру, но все-таки это были люди не вовсе лишенные здравого смысла и нет-нет да и напоминали писателю: ты давай по существу рассказывай, голубчик, воду-то не лей и так далее.
"Прохождение тени" Ирины Полянской написано не так убийственно густо, как злополучная "Стрекоза": тут и героев побольше, и диалоги есть. Однако идиотский вопрос "Ну зачем мне все это знать?" кружит над читательской башкой, что назойливая осенняя муха. Героиня поступает в музыкальное училище в южном городе и там сводит знакомство с однокурсниками — слепыми музыкантами. Эпоха увядающего социализма. Мать и отец. Их по-своему трудные судьбы. Почему, ну почему русская литература обязательно должна быть выспренней, как переходящее знамя, и тоскливой, как подземный переход? "Он был чадолюбив, как Время, она бесплодна, как Пространство, но воля его к продолжению рода была так сильна, что она понесла от него. Когда она ему об этом сказала, он приподнял ее и легко поставил перед собою на стул. Он пристально и серьезно смотрел на ее живот, точно провидел в нем не зародыш, восстающий со дна материнских вод, а скрытую пружину..."
В книгу Полянской помещены кроме романа еще и рассказы — и в них-то обнаруживаются, так сказать, гносеологические корни этой прозы. Это такая пост-Петрушевская: женские характеры. Непростые судьбы. Жажда счастья. Мрачная, но вопреки всему светлая жизнь. Образованность и повествовательные способности на месте, только все равно видно, что — вторая копия, и первоисточник, как к нему ни относись, недосягаем для этой эпигонской прозы.
И "Стрекоза", и "Прохождение тени" — это первые романы авторов. Но, наверное, дебюты запоздали: в этих сочинениях, продолжающих гуманистическую традицию второсортной народнической литературы, нет искренности и страсти, за которые, вообще-то, можно простить очень многое. Или, напротив, дебюты вышли преждевременные, потому что мудрости и опыта, которые удерживают рассказчика от занудства, ни Полянской, ни Славниковой не хватило.
Людмилу Улицкую как-то принято сравнивать тоже с Петрушевской — и совершенно напрасно. Разве что фотопортреты есть похожие: известное фото Плотникова, где Петрушевская в шляпе, и аналогичное — Улицкой. Но это такая игра имиджами. На деле "Медея и ее дети" — вещь сагообразная, семейная повесть о нескольких поколениях семьи крымских греков. По манере проза Улицкой напоминает трифоновские городские повести, но она далеко не так изощренна по ритму, проще. Все-таки для тех, кому неприятно думать, что русский критический реализм издох в вонючей сточной канаве, чтение Улицкой будет утешением и отрадой. Тут, по крайней мере, все в порядке с сюжетом и композицией, и за потраченные два-три часа читатель получает честную компенсацию в виде сопереживания и несильного катарсиса.
Мы же заметим только, что ничто так не украшает прозу, как отсутствие в ней фрейдизма и анализа детских комплексов автора. Это касается прозы отечественной, к англо-американцам с такой меркой подходить нельзя: у них отыми фрейдизм, так и прозы-то никакой не останется. Роман Чарльза Маклина "Страж" демонстрирует весь блеск психоаналитических наворотов: преуспевающий герой ни с того ни с сего убивает двух своих собак и преподносит их в качестве подарка горячо любимой жене на день рождения. Далее бедолагу, который в ужасе от своего помрачения, начинают плющить психотерапевты. Нечего и говорить, что от этого никому хорошо не делается и помаленьку выясняется, что только с виду вокруг благопристойные буржуа, а стоит их копнуть (при помощи психоанализа, натурально) — так исчадие на исчадии сидит, исчадием погоняет.
Всякое чтение — рискованное предприятие; в случае удачи вы получаете некоторое просветление (сытую ухмылку), неудача отнимает время жизни. Так вот, роман Маклина изящно построен, бойко написан и вообще недурен, если не ждать, что в конце концов психоаналитическая дребедень будет разъяснена логическими ходами. Этого не будет: виноват окажется Князь тьмы. Незадачливому читателю, который доколдыбает до развязки, останется только медитировать о том, что же вдохновляло автора сей почтенной чернухи. И снова вопрошать себя: ну к чему он нам это рассказал?