"В вопросах культуры не спрос определяет предложение, а ровно наоборот. Вы читаете Данте потому, что он написал 'Божественную комедию', а не потому, что внезапно ощутили потребность в Данте". Бродский, по обыкновению, сказал — как отрезал. Поэтический марксизм навыворот применим и к такой приземленной области, как книгоиздание. Очередную книгу читаешь потому, что она попала тебе в руки: мне в голову бы не пришло интересоваться второстепенным литератором начала века по имени Муни, если бы не томик, озаглавленный "Легкое бремя". Куда сведены его стихи, проза, статьи, письма плюс статья о самом Муни (настоящее имя Самуил Киссин). Четыре сотни страниц, заставляющих вспомнить знаменитую чеховскую пошлость насчет того, что жизнь каждого — сюжет для небольшого рассказа. Сюжет для небольшого тома в таком случае уже свидетельство о незаурядной жизни.
Муни — неразлучный друг молодого Ходасевича, персонаж околосимволистской богемы начала века. Он был женат на сестре Валерия Брюсова и уже по одному этому обстоятельству был близок к тогдашней литературной элите. Когда началась война, Муни, так и не успев ничего толком сделать в литературе, оказался в армии. Тоска и нелепицы службы интенданта доконали и без того не особенно уравновешенного поэта: в марте 1916 года Муни покончил с собой в возрасте 31 года.
Что был за человек? Что вообще представляли из себя младшие символисты? Вот как писал жестокий, чеканящий формулы Ходасевич: "Маленькие ученики плохих магов, мы умели вызывать мелких и непослушных духов, которыми не умели управлять". Тексты Муни и правда оставляют впечатление неуправляемых упражнений. Но контекст в данном случае производит завораживающее действие, за которое и любит литературу бескорыстный читатель. "След, им оставленный в жизни, как и в литературе, не глубок. Но — незадолго до смерти, с той иронией, которая редко покидала его, он сказал мне: 'Заметь, что я все-таки был'".
Я не могу сказать, чем вдохновляемы были создатели этого тома. Вообразить себе, что из тщательно восстановленной истории маргинала давних времен можно извлечь какую-то коммерческую или культурологическую выгоду — невозможно. Может быть, просто памятник? Но кому? Чему? Однако в этом-то весь и кайф. Книга о Муни существует просто так, она предложена нам, и этого достаточно.
Герои Нины Горлановой, современной писательницы,— не очень знаменитой только оттого, что живет она не в Москве или Питере, а в Перми — личности вполне маргинальные, можно сказать, муниобразные. Но то, что было трагически-серьезно в начале века, сейчас в лучшем случае трагикомично. Книга Горлановой, изданная в "Мастер-серии", называется "Любовь в резиновых перчатках". В эффектном, но дешевом названии сказывается главный, на мой вкус, недостаток этой прозы: она слишком старается быть забавной. "Я, дети, сама смеялась, грешная, когда читала письмо Капы: 'Пишу тебе с вокзала. Народу много. Бога нет...'" После Довлатова, так? Но есть еще и после Поповых. Евгения: "В 1980 году в нашей стране вместо коммунизма проводились Олимпийские игры". Валерия: "Плечистый таракан выполз к капле пива на полу". Сюжеты строятся преимущественно на описании тяжелой доли женщины-писателя и содержит как взлеты, так и провалы литературного вкуса. У Нины Горлановой эти провалы встречались всегда, и, видимо, это органический и осознанный компонент ее повествовательной манеры. В итоге от ее прозы остается впечатление прогулки по замусоренному коридору коммунальной квартиры, где на стенах велосипед и корыто, где в темной глубине вечно журчит унитаз, но где живут тем не менее веселые антисоветские люди.
"...Прогулка осталась в моей памяти и по сей день. На нашем пути не было ни дворцов, ни соборов. Зато на каждом перекрестке, у каждой подворотни Александр Александрович обращал мое внимание на что-нибудь особенное, по-своему привлекательное, к чему стоило (он не говорил 'надо') присмотреться: это ведь тоже 'красота'". Этот подход, несколько рифмующийся с установками горлановской беллетристики, но дающий совсем другие результаты, описан в предисловии к мемуарам коллекционера и знатока искусства Александра Трубникова (1882-1966). Трубников — из дворянской семьи, его отец был орловским губернатором. (Если есть охота, можно, читая, сравнивать сына тогдашнего орловского губернатора с сыном нынешнего.) Трубников окончил училище правоведения, много путешествовал по Европе и еще в "Аполлоне" начал печататься под псевдонимом Андрей Трофимов. С 1917 года — в эмиграции. "От Императорского музея к блошиному рынку" — его первая книга, написанная по-французски, она вышла в 1935 году и получила премию Французской академии. "В этом логове нищеты, насекомых и скученности моя мансарда пользуется удивительным преимуществом экстерриториальности. Будучи некогда камер-юнкером Его Императорского Величества, причисленным к музею Эрмитажа, а теперь — камер-юнкер меблированного номера и смотритель галереи привидений, я в парижских мерзких комнатах научился волшебству — меж собой и окружающей сутолокой опускать защитный полог своих мыслей".
Аристократический, странноватый слог заставляет вспомнить такого русского парижанина, как Гайто Газданов: та же волнистая, протяженная, явно не русская, но и не чужая нашему уху интонация выглядит как оригинальный прием, удачный стилистический эксперимент. На деле, если можно говорить о том, что массовые публикации авторов эмиграции как-то "обогатили" посюстороннюю литературу — то только имея в виду, что в русскую прозу вошли специфически европейские, прежде всего французские, интонации. Идеи в литературе третьестепенны: они возникают после слов и фактов. И они всегда неутешительны — и у Муни, и у Горлановой. И у Трубникова: "Жалею ли я, что моя путеводная лампа разбилась? Надо ли пытаться ее склеить софизмами и вновь отправиться в путь при ее тусклом свете? Гибель империи, и даже целого мира, жестоко доказала мне тщету всех вещей".