В сентябре 1916 года родился Зиновий Гердт, в сентябре 1996-го он умер. Обозреватель "Домового" ЯНА Ъ-ЗУБЦОВА встречалась с детьми знаменитых родителей. Среди детей певцов и маршалов была и дочь Гердта — Катя.
Я всегда его называла Зямой, папой — никогда. И мама называла его Зямой. А он называл меня Дуррра, через три "р". Или Радысть, через "ы". Я просто не могу себе представить, чтобы он сказал "милая доченька". Если б он так сказал, я подумала бы, что кто-то из нас двоих сошел с ума: сюсюканье, "сладкие слюни", как мы это называли, у нас в доме отсутствовали. У нас вообще, благодаря Зяме, был какой-то отдельный, свой домашний язык... И это то, по чему я безумно сейчас тоскую. По такому небанальному быту. По тому особенному юмору, который был у него и вокруг него. Он разговаривал так, как никто больше не разговаривает: брал не первые слова, которые плавают на поверхности, и даже не вторые, а... четвертые, совсем свои.
Они с мамой бесконечно меня обсуждали, когда я росла. Советовались между собой о чем-то. Но мои школьные проступки и тем более оценки их не волновали абсолютно. И училась я как хотела: по русскому и литературе — хорошо, по физике и химии — ужасно. И никто меня за это не ругал. Меня вообще не мучили, не натаскивали на будущую жизнь. Ну то есть не заставляли играть на пианино, потому что потом мне это когда-нибудь где-нибудь пригодится. И не водили в секцию фигурного катания. Не ставили на стул и не заставляли читать с него Некрасова.
Вы знаете, я не помню, чтобы он меня за что-то отчитывал. Вероятно, он просто этого не делал. Бытовым воспитательным процессом занималась мама. А у него крайний способ выражения недовольства был — ходить размашистыми шагами и говорить "это возмутительно". "Это возмутительно.— Большие шаги по комнате.— Это возмутительно". Это была вершина гнева. Потом он уходил, а мама вела со мной беседы.
За что он мог рассердиться? Ну, когда навру... Или не позвоню вовремя. А на серьезные какие-то вещи он не возмущался. Он огорчался. Мог сказать мне: "Мне с тобой неинтересно". И это сметало меня с лица земли. Лучше б он меня выпорол! Но этого он, конечно, не делал никогда.
Наш дом вообще был так устроен. Все друг с другом делились, друг друга слушали и как-то находили для этого время. Зямина работа не испепеляла нашу жизнь. И он все время был подключен к дому. Даже если его не было сутками, то он звонил постоянно. Каждые два часа. Каждый антракт. И все время спрашивал: "Какие новости?" Мама даже сердилась: "Ну какие за два часа новости?!" А через час снова звонил и спрашивал: "Ну? Какие новости?" И как бы он ни был занят, у нас все равно всегда были обеды, когда мы садились все вместе за стол. Если он приезжал поздно вечером, после спектакля, в десять часов, значит, мы садились за стол в десять.
Вообще, нашу домашнюю жизнь определял Зяма. Я приходила, он говорил: "Ну, рассказывай!" Это называлось "от гудка". Знаете, вот когда берешь трубку телефонную и там такое длинное "ту-у-у"? Вот от этого "ту-у-у" с момента нашего последнего разговора. Я рассказывала ему про институт, про школу, про романы свои.
...Потом, в каком-то возрасте, я перестала испытывать потребность постоянно общаться с ним, делиться чем-то. Он обижался. Говорил: "Мы от тебя душевно зависим. А ты от нас — нет". А сейчас я думаю: какая же я дура была!
Понимаете, он умел восхищаться и призывал всех в соучастники. Я теперь это в людях почти не встречаю. Все же стараются при любых обстоятельствах сохранить приличное выражение лица: "Ну да, ну да..." А он говорил: "Да ну?! Да что ты говоришь?! Да не может быть!"
Полностью рассказ об "Отцах и детях" читайте в новом номере журнала "Домовой".