Исполнилось сто лет со дня рождения Андрея Платонова — одного из самых знаменитых и самых угрюмых советских писателей. Рекламная кампания времен перестройки загнала этого автора на золотую полку либеральной интеллигенции, где он и пребывает в двусмысленном статусе уважаемого и неудобочитаемого классика.
Если принять на веру известный афоризм о том, что писатель в России должен жить долго, можно сказать, что Платонову не повезло — он умер в 1951 году, пользуясь скорее высокой внутрицеховой репутацией, нежели славой у читателей. Всякий уважающий себя литературный мемуарист, вспоминая ранние годы Литинститута, обязательно описывал худощавого неприметного человека, являвшегося во дворе известного особняка на Тверской. В зависимости от фантазии и вкуса очередной вспоминатель принимал его то за дворника, то за престарелого недоучившегося студента — пока не проносился по двору почтительный шепоток: "Платонов!" Между тем, писатель не служил и уж тем более не учился в совписовском заведении — он там просто жил, в небольшой комнатенке, перепавшей ему, как чешуйка с хвоста государства-дракона.
Андрей Платонов (псевдоним Андрея Платоновича Климентова) родился в Воронеже, где и окончил политехнический институт. Платонов участвовал в гражданской войне, какое-то время даже состоял членом коммунистической партии. Работал мелиоратором. В 20-е годы он переехал в Москву, стал заниматься журналистикой и писать прозу. Почтительное признание чисто литературных заслуг — никак, впрочем, не сказывавшееся на житейских обстоятельствах — Платонов заслужил довольно скоро. Действительно, он нашел свой стиль рано и творческие задачи, которые он перед собой ставил, выполнял с блеском. Другое дело, что о широком признании или такой дешевой, но вполне реальной вещи, как читательская любовь, ни в 30-е, ни в 50-е годы речи не шло. Ситуация изменилась в брежневские времена: Платонов стал культовым писателем интеллигенции, чему способствовали и несходство платоновской прозы с советским мейнстримом, и его статус полузапрещенного автора.
Тогдашняя обстановка располагала к тому, чтобы вчитываться в Платонова: режим кислородного голодания, на который его тексты обрекают читателя отлично рифмовался с духотой за окном. "Да, хреново, конечно, но ведь было и еще хреновей" — это было одно, поверхностное впечатление. Второе, впрочем, оказывалось еще менее утешительным: "А ведь в этой стране всегда так было". Так говорил себе наивный читатель, погружаясь в сумрачный мир "серьезного Зощенко".
Кстати, Платонов Зощенко не любил и не принимал его сочинений: если любимой темой Зощенко было то или иное "возвращение к жизни", то Платонов таких вариантов не рассматривал — его герои, не оглядываясь, шли во мглу коммунистического ада. Адом его не считая и не мысля в таких категориях. Тем не менее, о чем бы ни шла речь у Платонова — о строительстве в петровские времена каких-нибудь шлюзов, либо возведении города будущего, действие всегда происходит в царстве теней, и действуют всегда монстры. К иным из них автор относится с нежностью, но к читателю Платонов всегда вполне беспощаден, и просветов не оставляет.
Иными словами, он из тех писателей, которые требуют настроя, измененного, если угодно, состояния сознания. Можно вспомнить Франца Кафку, хотя стилистические параллели напрашиваются скорее с Иваном Шмелевым, а идейные — с философом Н. Федоровым, тем, который собирался воскрешать всех мертвых.
Проза Платонова, по духу — еретическая, сектантская. И необычайную известность, которую приобрел Платонов во времена перестройки, можно объяснить разве что свойственным прогрессивной шестидесятнической критике усердием не по разуму. "Архипелаг Гулаг" — легкое чтение по сравнению с "Котлованом" или "Чевенгуром".
Платонов — излюбленный автор сумрачных выпускников филологических отделений. Человеку же удовлетворительного душевного здоровья и среднего уровня жизнерадостности рекомендовать его не поворачивается язык. Возможно потому, что платоновские антиутопии, все его эсхатологические и апокалипсические видения сбылись и исполнились самым буквальным образом. А утомленная, на все рукой махнувшая культура, в которой мы теперь существуем, предпочитает суровым пророчествам тупенькие, но веселые сказочки.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ