МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Трудновато жить в квартире, если сосед увлекается музыкой в стиле "тяжелый металл". Под настроение, конечно, и металл сойдет, но не двадцать же четыре часа в сутки семь дней в неделю... Таким докучным соседом иной раз представляется американская литература: вот и не хочешь, а то и дело вляпываешься в нее. Поэтому сегодняшний обзор посвящен трем американским книжкам: очень модной, модной позавчера и совсем не модной.
Пляжный супербестселлер этого сезона, от Паланги до Майорки,— новая книга Томаса Харриса "Ганнибал". Напоминаю: Харрис — это тот, который "Молчание ягнят". Образцовый фильм-саспенс восьмидесятых был поставлен по весьма замечательному одноименному роману. Харрис пишет медленно, тщательно: первый его роман, "Черное воскресенье", появился в 1975-м, второй, "Красный дракон", датирован 1981 годом, "Ягнята" — 1988-м. "Ганнибала" автор, начинавший как репортер криминальной хроники, ваял аж 11 лет. Ну и что же?
"Ганнибал" пока доступен только по-английски, но, поскольку это книга из тех, чтение которых абсолютно неизбежно, русский перевод, наверное, не заставит себя ждать. Небось уж строчат, переводят... Книжка не из дешевых — 17 фунтов стерлингов. Кирпичина в 500 страниц продается исключительно в твердой обложке. Начинаешь читать. Щуришься (ибо дело происходит на пляже, где ж еще?). "Да, этот писатель сильно проигрывает в оригинале", как сказал когда-то Гор Видал о Воннегуте. Русские переводы предыдущих романов Харриса оставляли впечатление мастерства на грани талантливости. "Ганнибал" — холодное ремесло. Естественно, как следует из названия, читатель встретится с полюбившимися ему героями — людоедом Ганнибалом Лектером, агентом ФБР Клариссой Старлинг, ее друзьями и коллегами. Я с трудом удерживаю себя от искушения глумливо пересказать содержание книги и тем испортить автору обедню русских продаж. Автор, впрочем, снисхождения не заслуживает: он-то не удержался от искушения сиквела, он-то слудил романишко на потребу издателям. Но все-таки это работа мастера, и читатель не будет слишком уж разочарован, потратив время и фунты. Итак, один лишь сюжетный ход. В новом романе обаятельный Ганнибал Лектер выведен эдаким Робином Гудом, который кушает исключительно злодеев и предателей. Для того чтобы окончательно утвердить жирный плюс напротив светлого образа доктора-убийцы, Харрис разъясняет нам историю его людоедства. Оказывается, Лектер — сын какого-то литовского князя. В 1944 году некие оккупанты (немецкие или советские — неизвестно) разорили родовое имение Лектеров и съели его малолетнюю сестру, звали которую почему-то Миша. И вот, не в силах забыть эту клюкву, доктор мстит и мстит всему человечеству...
Бред, конечно, но не самый значительный из тех, на которых базируется интрига "Ганнибала". Особенно маразм крепчает в финале, когда доктор подвергает могучему психоанализу сначала агента Старлинг, а затем и себя самого, чтобы... Ах, обещал же не рассказывать. В общем, все кончится хорошо. Лобные доли мозга директора ФБР замечательно идут под шато-д-икем.
Уж во всяком случае не хуже, чем у тех, кто прочтет книгу Элизабет Макавой и Сьюзен Израэльсон "Синдром Мерилин Монро". Тут не роман, тут практическое руководство, и прочесть — мало, надо еще, как говаривал Достоевский, на себе перетащить. Речь идет о том, что Мерилин Монро сильно не нравилась самой себе и была ужасно в себе не уверена. Любила все больше каких-то козлов, которые ее в грош не ставили. И ничего не могла с этим поделать. Почему? Да потому, что детство было тяжелое (помните доктора Лектера?). Но книга вовсе не о Мерилин, а о тех женщинах, которые страдают по тем же самым причинам. И для тех женщин. Советы (а точнее, приказы, поскольку все это выдержано в сугубо императивных тонах) им даются такого рода: "Собери все, что может напоминать тебе о нем: каждую мелочь, каждый сувенир, каждый клочок бумаги — и сожги все это, выброси на помойку, разорви на клочки. Т. е. пластинки, кассеты, ваши общие фотографии — это злейшие твои враги". Постепенно, по мере чтения всего этого, в книге проявляется какой-то мутный психотерапевтический жаргон: "'Поскользнуться' — значит испытать аллергическую реакцию по отношению к прежним своим чувствам". И так далее. Возможно, я слишком толстокож, да и вообще не женщина, но я испытал "аллергическую реакцию" по отношению к этой ахинее строчке на пятой-шестой первой же страницы. Работает ли кондовый метод разложения каждого своего чиха и вздоха на мельчайшие составляющие? Авторы утверждают, что да. По-видимому, это вопрос веры — и каждый, конечно, волен сам выбирать, во что ему верить и как себя зомбировать. Стоит только заметить, что вероучения бывают поизящней и потолковей изложены, чем игнорирующая всякое представление о какой бы то ни было культуре поп-психология.
Впрочем, за наивность, за безоглядный подростковый напор мы и любим юные, пассионарные цивилизации. А дебиловатость готовы иногда и простить. Как прощали до поры Генри Миллеру — писателю знаменитому, чуть ли не культовому, вызывающему... Во всяком случае, первые его книги, появившиеся на русском,— все эти "Тропики" — внушали известное уважение. Вот, шлялся человек по Парижу, жил неизвестно на что, никому не был нужен, а не унывал, выпивал, предавался половым излишествам. Другое дело, что даже эту экзотику дочитать до конца было затруднительно: понять, к чему же, собственно, клонит заделавшийся парижанином фермер со Среднего Запада, никак не удавалось. По мере дальнейших публикаций страшное подозрение — а не графоман ли Генри Миллер? — все крепло. И вот, окрепло совсем. "Плексус", очередной роман данного автора, выпущенный на русском, обладает все теми же достоинствами и все теми же недостатками: так, бывает, малоразвитый юноша рассказывает о своих дворовых приятелях незнакомому человеку, словно бы весь мир отлично знает этих Васек, Петек, Дриггсов, Хэнов и О`Мар. Если же вдруг, случайно, Миллер упоминает о ком-то общеизвестном, уровень рассуждений оказывается просто удручающим: "Любой из его персонажей более реален и убедителен, более загадочен и непостижим, чем все полоумные монархи или жестокие и коварные папы римские вместе взятые". Это он о Достоевском, но, сами понимаете, такое можно завернуть хоть о Толстом, хоть о Томасе Харрисе — но, увы, только не о самом Генри Миллере.