Король итальянского хоррора Дарио Ардженто опоздал на внеконкурсный показ своего нового фильма "Призрак оперы". Сначала ждал российскую визу, потом — самолета Air France. Но Москва ему настолько понравилась, что он решил поменять обратный билет на более позднее число. Так у режиссера с лицом безответного гения появилось время ответить на вопросы корреспондента "Коммерсанта" МИХАИЛА Ъ-БРАШИНСКОГО.
— В новом фильме зло впервые в вашем творчестве приобретает романтические черты, становится одухотворенным и привлекательным. Вы подобрели?
— Нет, просто так было в романе, которым я вдохновлялся. Роман написан в романтическую эпоху, и одной из ее центральных идей была та, что зло имеет свои оправдания.
— Что заставило вас обратиться к роману Гастона Леру? Раньше вы никогда не занимались экранизацией.
— Я как бы оплатил долг. Дело не в романе, а в фильме, поставленном по нему в 1925 году. Это был первый фильм ужасов, который я видел в своей жизни. Там играют прекрасные актеры, особенно Лон Чейни. Замечательный фильм. Он буквально потряс меня, я не мог от него избавиться. Кроме того, это единственный фильм, действительно снятый в парижской "Гранд-опера".
— Опера тоже кажется одним из ваших наваждений. Это уже второй фильм, действие которого целиком происходит в оперном театре.
— Для меня опера — это место больших страстей. Что меня особенно привлекает — страстей экстремальных. Мне это ужасно нравится. Даже не столько музыка, сколько атмосфера. Это трагическая атмосфера, атмосфера всепоглощающего напряжения. И потом, как всякий итальянец, я люблю мелодраму.
— В новом фильме легко обнаружить один из ваших постоянных ходов: камера становится на место убийцы, заставляя зрителя видеть мир и участвовать в действии с точки зрения зла. Что привело вас к такому концептуально значимому приему?
— Меня всегда интересовала психология убийцы. Даже очень. Его подсознание, его бессознательные импульсы, его дорога к злу. Я дал голос этому человеку — в кино это делается при помощи камеры.
— Но такой прием уничтожает саспенс: ведь мы не боимся за убийцу, мы боимся за жертву, и чтобы ей сопереживать, мы должны смотреть на вещи ее глазами.
— Идентификация бывает разная. В фильмах моего жанра их три. Самый внешний тип идентификации — это идентификация с детективом, расследующим преступление. Немного глубже лежит идентификация с киллером. Но есть еще более глубокий слой — идентификация с жертвой. Я делаю фильмы так, что все три типа идентификации рано или поздно в них проявляются.
— Что вам ближе — наваждения или страхи, мании или фобии?
— Фобии. Я — наблюдатель. Мне очень нравится смотреть, наблюдать, изучать реакции людей. Иногда начинаешь смотреть и тут же — воображать. Я вижу какое-нибудь лицо, вижу, как человек идет по улице и начинаю фантазировать. Это мой подход к созданию фильма.
— Хичкок до смерти боялся полицейских, а чего больше всего боитесь вы?
— По правде говоря, я мало чего боюсь. Можно сказать, ничего не боюсь. Наоборот, опасность таинственным образом влечет меня, и я ничего не могу с этим поделать.
— А чего больше всего боится публика?
— Я думаю, что одной такой вещи нет. Для меня важно взять некий факт, который сам по себе, возможно, и прост, и представить его определенным образом, в определенном стиле и ритме. Тут все играет роль — и актеры, и музыка, и декорации — все участвующие в создании атмосферы тревоги и тоски. Важно не то, что показываешь, а то, как ты это показываешь.
— Обычно отцы стараются защитить своих дочерей, а вы свою постоянно подвергаете опасности. Это (после "Травмы" и "Синдрома Стендаля") уже третья ваша совместная работа в жанре "игры со смертью". Каковы плюсы и минусы работы с собственным ребенком?
— Первое преимущество заключается в том, что она хорошо знает мою работу. К тому же мы с ней еще и друзья. А минусы в том, что в моих фильмах есть эротические сцены, в которых ей приходится участвовать, и это приводит нас обоих в огромное замешательство.
— Новый фильм сделан на английском языке, хоть и в Европе.
— Английский язык — это тенденция не итальянского кино, а международной копродукции. Такое кино обычно снимается на английском, потому что хоть немножко его знают все. Что касается итальянского кино, то оно пережило сильнейший кризис. Оно было буквально раздавлено американским. Теперь кризис отчасти прошел. Появилась надежда, что в объединенной Европе будет больше общих сил. Но для этого нужно время.