"Семен Котко" Прокофьева по повести Катаева "Я сын трудового народа" режиссера Юрия Александрова и художника Семена Пастуха стал новым спектаклем прокофьевского мега-цикла, который Валерий Гергиев начал выстраивать задолго до вагнеровского. Гергиевский Вагнер свою госпремию уже получил. Возможно, теперь очередь за Прокофьевым.
"Семен Котко" (1939) шестьдесят лет назад был отклонен комитетом по Сталинским премиям. Сам ли Сталин вычеркнул спектакль из списков или нет — можно предположить, что именно не годилось для премии в первой советской опере, которую стремился написать решивший обосноваться в СССР Сергей Прокофьев.
Во-первых, ставить оперу должен был Всеволод Мейерхольд, который вскоре был арестован. Во-вторых, физиологическая неспособность Сергея Прокофьева творить по-советски. Даже при искреннем желании. В пору разлива советских песенных опер Прокофьев убежденно сочинял оперу декламационную и диалогическую. Из-за этого они с Катаевым ссорились: писатель считал, что матрос Василек должен плясать "Яблочко", и вообще в опере должно быть много песен и танцев. Композитор решительно настаивал: "Мне не нужно никаких арий и стихов!"
Получился шедевр. Партитура, где вылеплена каждая фраза, жест и сюжетная деталь, в то же время сохраняет свое музыкальное достоинство и не отказывается от родословной — от "Игрока", "Огненного ангела" или "Трех апельсинов".
Мариинские певцы при поддержке Валерия Гергиева справились с заданием изумительно: звучный и пластичный Виктор Луцюк (Котко), Геннадий Беззубенков (Ткаченко), будто перенесший сюда сочную скороговорку, ухватки да мрачные присказки Бориса Тимофеевича из "Леди Макбет" Шостаковича. И еще много легких быстроногих девушек: суженая Семена Софья (Татьяна Павловская), сестра Фрося (Злата Булычева и Ольга Савова), невеста Василька Любка (Наталия Ушакова--Екатерина Соловьева).
После ареста первого режиссера за оперу брались нечасто, но это были титаны: Товстоногов в Кировском (1960), Покровский в Большом (1970). Юрию Александрову и Семену Пастуху первыми выпало ставить советскую оперу Прокофьева не при советском строе. Соблазн поменять плюс на минус и наоборот был велик. И вот уже кулак, предатель, доноситель и укрыватель Ткаченко превратился в жертву красного террора, Котко обвинен в совершении святотатства, красноармейские шлемы вытянулись в куклуксклановские колпаки, а люди светлого будущего маршируют в одинаковых серых костюмчиках от Мао. Казалось бы, только ленивый не выворачивал наизнанку советские сюжеты. Однако в Мариинском такого еще не ставили. Проблема заключается в том, что ревизионистская символика так же груба, как наглядная агитация за власть советов, и так же насильно навязана музыке аполитичного европейца Сергея Прокофьева.
К счастью, главным в постановке является все же не запоздалое диссидентство. Самой большой удачей стал центральный образ спектакля: возвращаясь с фронта в родную деревню в разгар гражданской войны, Котко идет по выжженной земле незнакомой планеты, и навстречу ему открываются не окошки хат, а створки люков,— постановщики говорят об "одиноком астероиде" по имени Земля, аудитории вспоминается "Кин-дза-дза". Все, что нам осталось после революционного взрыва, это воронка-котлован, огромный серп с молотом, покореженные рельсы и зарывшийся в землю бронепоезд. Здесь апокалиптический исход неизбежен, а антагонисты одинаково несчастны. И совершенно ясно, что при любом раскладе лучше никому не будет. Впрочем, многим это было ясно и шестьдесят лет назад.
ОЛЬГА Ъ-МАНУЛКИНА