С интервалом всего в пару месяцев Владимир Мирзоев поставил в московском Театре имени Станиславского две комедии Шекспира: "Укрощение строптивой" и "Двенадцатую ночь". Неожиданностью второй из премьер стало то, что в ней не занят Максим Суханов, без которого не обходился ни один драматический спектакль Мирзоева последних сезонов.
Театральная молва утверждает: первоначальный замысел состоял в том, что в одном из спектаклей должны были играть только мужчины (как в елизаветинском театре), а в другом — только женщины (видимо, как в женской колонии или в школьном драмкружке, куда парней калачом не заманишь). Однако по неизвестным причинам половая сегрегация не состоялась, и публика лишилась возможности гадать над этой дебютной идеей.
Больше ей размышлять решительно не о чем. Некое подобие смыслового решения мелькнуло было в "Укрощении строптивой". Там Петруччо принял было облик Петра Великого, а Катарина явилась вдруг английской, елизаветинских же времен, принцессой, которую дворня принялась усердно русифицировать. Но сюжет с таким распределением ролей оказался коротким вставным номером. Впрочем, в "Двенадцатой ночи" не нашлось места даже столь невинной "трактовке". Единственное, что в ней хоть как-то меняется,— цвет костюмов. В начале спектакля персонажи одеты в черные ткани, к середине Павел Каплевич и Евгения Панфилова переодевают их в красное, а когда наконец забрезжит счастливый финал, герои один за другим белеют с ног до головы, меняется даже цвет париков. Что сия метаморфоза могла бы означать — торжество гармонии, смену ночи днем или благополучие театральной казны,— зритель может разгадывать вплоть до отхода ко сну. Но, кроме этих переодеваний, вспомнить из мирзоевского опуса нечего.
Анализировать постановки Мирзоева бросили даже его апологеты. Еще несколько лет назад в среде "новой критики" об этом режиссере было принято изъясняться глубокомысленно, толковать о суггестивной эротике, преломлении реальности — в общем, о свежем театральном языке. Понадобилось несколько лет, чтобы рецензенты перестали стесняться того факта, что на спектаклях Мирзоева им просто весело. И больше ничего. Что режиссер мил им лишь оттого, что умеет отчебучить что-нибудь чудное: с ударением на последнем слоге, классно стебануться, вывернуть наизнанку текст — в общем, проявить здоровый пофигизм.
Время от времени режиссер вспоминает, что нужно бы подпустить тайны. Тогда в обеих шекспировских комедиях действие останавливается и герои исполняют некие пластические композиции неясного содержания, напоминающие аэробику. Впрочем, "действие" — громко сказано. Черт возьми (хочется иногда воскликнуть), чтобы отнять у зрителя три с половиной часа времени, нужно предложить ему (то есть мне) хоть какую-то внутреннюю логику действия, хоть какой-то, пусть плохонький, сценический сюжет, не обязательно укладывающийся в формулу. Но актеры, как назло, продолжают играть отморозков, спасающихся созиданием бодрой бессмыслицы. Текст и события интересуют режиссера только тогда, когда их можно нелепо обыграть. О "сыграть" речи не идет.
Однако от прочих любителей выпендриваться в схожем духе Мирзоев отличается одним удивительным качеством. Его спектакли просто дышат оптимистичной деловитостью. Иногда кажется, что их просмотр — составная здорового образа жизни. Что вся та беспросветная ахинея, которая творится на сцене, продумана, сбалансирована и несет рекомендуемый специалистами набор театральных витаминов, необходимых для поддержания жизни в зрительском организме. Изрядную дозу этих полезных флюидов накапливал в себе обычно Максим Суханов, без которого Мирзоев не начинал ни одной работы. Даже сложился московский театральный персонаж — "Суханов в постановке Мирзоева".
Сухановский герой, менявший маски безобидного шутника и агрессивного уголовника, обидчивого ребенка и отвязного уголовника, расслабленного увальня и тренированного качка, был камертоном мирзоевского жизнерадостного декадентства. От него исходила сила, он не давал спектаклям превратиться в беспорядочную свалку гэгов. От него можно было ждать всего, что угодно, но эта угроза была занимательной и вносила в "Укрощение строптивой" привкус интриги. Он вел не только свою, но и все остальные роли.
В "Двенадцатой ночи" он не играет, и без Суханова мирзоевский стиль совсем киснет. Энергия воинствующего стеба рассеивается по углам, спектакль скучнеет. Сергей Маковецкий, приглашенный сыграть одураченного шута Мальволио, по-маковецки хорош, его сцены забавны, но у него иная, как принято говорить, психофизика. Маковецкий слишком уязвим и податлив. Он сам нуждается в сильном внешнем поле, поэтому замкнуть на себя все перепутанные вконец мирзоевские контакты и провода, как делал Суханов, он даже не берется. Без Суханова Мирзоеву — никуда. Так что неудачу второго можно считать заочным триумфом первого.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ