В книжной серии "Символы времени" вышел полный, без купюр, текст дневников Максимилиана Волошина, которые он вел с 1901-го по 1932 год. От большей части объемистой околоволошинской литературы дневники отличаются тем, что содержат подробную картину внутреннего мира Волошина. При всей уникальности его судьбы и дара, он был "типичным представителем" своего времени — Серебряного века.
Начало "взрослого" дневника Волошина датировано 1901 годом. "Неужели с этого я начну свой дневник? Положим, если уж начинать с чего-нибудь свой дневник в Париже, именно с этого. Подготовлялось это долго. Задолго до Парижа. Даже сначала и мысль такая была: 'Ну вот в Париже'. А потом, уже в Париже: 'Вот когда Пешковский уедет'. И вот несколько минут назад это совершилось".
Волошин открывает дневник необыкновенно энергичной, но по-старому сдержанно написанной сценой инициации. "Минуя женщин, я оглядывался и думал: эта... эта... Одна просто одетая и нераскрашенная, небольшого роста, оглянулась на меня. Я ее обогнал и остановился. Она, проходя, задела меня плечом. (...) 'Я живу вот здесь напротив',— сказала она. И мы стали подниматься по лестнице маленького отеля".
Эти отрывки дают представление о стиле дневников Волошина, который можно охарактеризовать как быстрый, но расчетливый. В стиле, как ни в чем другом, сказывается и "история души", и история времени — хотя речь может идти всего-навсего об истории тела.
Иной раз манера общения Волошина и людей его круга кажется до смешного высокопарной. Вот он описывает разговор с одной из своих возлюбленных. "'Что у тебя, Возрождение?' Я, не подумавши, ответил: 'Да... Духовное... Мне необходимо принять ванну одиночества'". При том Волошин вовсе не лишен иронии: "На ней луч. Сзади тьма сосен и небо горит ночным сапфиром. И всюду в глазах бродят желтые пятна. Когда я целую землю, мне непременно заползают в рот насекомые".
Ужас человеческого существования непременно проступает сквозь всякую сколько-нибудь подробно фиксируемую повседневность — достаточно вспомнить хоть мрачнейшие дневники Корнея Чуковского. Волошина, кажется, спасала именно интонация, сразу и возвышенная и ироническая. И абсолютно серьезное отношение к себе, как к медиуму, творческой личности, которой долг — высказываться. "Вчера за работой вспомнил уговоры Маруси: 'Давай повесимся'. И невольно почувствовал всю правоту этого стремления. Претит только обстановка — декорум самоубийства. Неприятны и прецеденты (Маяковский, Есенин). Лучше 'расстреляться' по примеру Гумилева. Это так просто: написать несколько стихотворений о текущем. О России по существу". Это запись 31-го года, сделанная в лучезарном и как бы идиллическом Коктебеле.
Удивительным образом дневники Волошина сейчас отзываются не только нашей ностальгией по навсегда, наверное, исчезнувшему Крыму времен советской юности. Там есть еще первобытная кочевническая печаль — которую мы еще понимаем, но уже не умеем выражать.
"Переезд в Коктебель.
Гимназия и тоска о юге.
Панорама: глухая трава на развалинах. Неожиданный переезд. Мечта о Крыме. Перечитываю Евг. Маркова.
Феодосия во время цветения акаций. Путь до Коктебеля. Карадаг и вся группа гор".
Это последняя запись в дневнике — стихотворение, по сути дела. Через две недели Волошин умер. "...У меня вовсе не было тоски расставания с Парижем. Хотя я должен был предвидеть, что еду в совершенно неизвестное, но не предвидел Революции и того, что на много лет, вне своей воли, застряну в России — а это-то именно и случилось со мной".
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Волошин Максимилиан. История моей души / Сост. В. П. Купченко. М.: Аграф, 1999