В согласии с каннским ритуалом, единым для звезд и для новичков, актеров Леонида Мозгового и Елену Руфанову вызвали на "фото-колл", и они весело позировали на террасе фестивального дворца. Трудно было узнать в них Адольфа Гитлера и Еву Браун из сокуровского фильма. Перед каннской премьерой ЛЕОНИД МОЗГОВОЙ дал интервью ДМИТРИЮ Ъ-САВЕЛЬЕВУ.
— Как вы получили эту роль?
— Я в полном неведении заглянул к нему по какой-то своей надобности, мы беседовали в курилке на третьем этаже, и там, среди окурков и прочей дребедени, я услышал: "Леонид Павлович, я хочу, чтобы вы попробовались на эту роль..." Было ощущение шока. Прочитав сценарий, я понял: это, пожалуй, шибче, чем Ричарда Третьего сыграть. Острая драматургия, но без малейшего намека на шарж. Попытка проникнуть в человеческое — вот что меня увлекло в сценарии Юрия Арабова. Я прекрасно понимаю, что значит фашизм и как звучит само имя Гитлера для людей моего поколения — а я родился за три месяца до начала войны,— но ведь он был человеком — никуда от этого не денешься. Знавшие его близко вспоминают, что он бывал любезен, даже приятен в общении.
Я ведь кучу книг специально прочитал — трехтомную биографию, мемуары Шпеера, "Интимную жизнь Гитлера", "Анатомию человеческой деструктивности" Фромма. Сокуров показал очень много хроники. Он дал мне кассеты, и я полгода крутил их по ночам... Я понял, что он великолепный актер. Муссолини рядом с ним — просто жалкий клоун.
— Он актер какой театральной школы?
— Школы представления. Очень интересно наблюдать за тем, как он резко заводится, входит в раж — в этот момент для него не существует отдельных лиц, отдельных глаз, он взирает поверх голов, вдаль. А жестикуляция все время одна и та же, отработанная до автоматизма, с незначительными вариациями. Брехт, зло пародируя его в "Карьере Артуро Уи", был во многом точен по отношению к оригиналу. Была опасность оказаться во власти этого видения. Но мы с самого начала понимали: никакого комикования. Ведь Гитлера обычно играли комики — и он представал потешным ничтожеством. Чаплин и Мартинсон делали это по-своему блистательно, но то, что предложили Сокуров и Арабов, не имело ничего общего с карикатурой.
— Сокуров жестко формулировал свое видение роли?
— Я был в этой работе ведомым. Мы много говорили, я запомнил его слова о том, что этот человек — несчастен. Но по большей части его отношение и понимание выражались не в словах, а между ними, поверх них. Понятно, что ни о каком оправдании Гитлера и речи не могло идти. Конечно, он монстр. Но психическое расстройство впрямую играть не хотелось, да и задачи такой не ставилось. До меня как-то допытывались: "Чтобы сыграть Гитлера, вам необходимо было его полюбить — вы его полюбили?" Но я даже так для себя не формулировал: полюбил не полюбил.
— Однако вам, кроме всего прочего, нужно было сыграть мужчину, которого любит Ева.
— Да. Она его любила, сомнений нет. Дважды пыталась покончить с собой. И не она одна... Его вообще любили женщины. Но я не задавался вопросом "за что?". Человек ведь не знает, за что он любит, за что любят его. Я принял на веру. В записях секретаря Пикера я нашел один любопытный пассаж Гитлера о женщинах. Он говорит примерно следующее: если ты обучишь двадцатилетнюю женщину любви — она навсегда станет твоей. Так у них с Евой и получилось — она ведь на двадцать три года его моложе. Конечно, это очень странная любовь...
— Он ее любит?
— Нет. На сей счет у него было припасено объяснение: вождь нации не имеет права отдавать кому-либо предпочтение — он принадлежит всем. На самом деле он никого, кроме себя, и не мог любить по-настоящему. В его отношениях с женщинами было куда меньше чувств, чем физиологии, причем замешанной на садизме и мазохизме. Одна великосветская дама вспоминала, как Гитлер, оставшись с ней наедине, истошно кричал: "Бейте меня, бейте!" — это его возбуждало. По прочтении сценария у меня возникло много вопросов в связи с интимной сценой. Я не понимал, как она будет решена, какова будет степень ее откровенности в свете той сексуальной патологии, которая Гитлеру приписывается. И я несколько раз подступался с этими вопросами к Сокурову, на что он мне неизменно отвечал: "Подождите, подождите..." Александр Николаевич знал, что для актеров это сцена непростая, и в результате снял ее очень деликатно — там ничего не сделано впрямую, есть лишь намек — но он есть. Сокуров отказался от репетиций, мы снимали с ходу. Он нас с Леной Руфановой как бы бросил, вытолкнул в этот эпизод. Ковер был жесткий — у Лены сплошные ссадины, у меня тоже. А через две недели я вдруг почувствовал, что мне не вздохнуть: наверное, Лена, не рассчитав, в пылу борьбы слишком сильно нажала мне на ребро...
— Вы с самого начала знали, что вам придется работать на другом языке?
— Александр Николаевич предупредил, что речь в фильме будет звучать на немецком. Он сказал: "Вы можете представить себе Гитлера, говорящего по-русски?" Действительно, невозможно. У отрывистой, лающей немецкой речи особая ментальность. Но я-то думал, что играть мы будем на русском, а потом подложат немецкий перевод. И для меня было большой неожиданностью, когда я за полтора месяца до начала съемок получил полную распечатку своей роли на немецком. Я учил его в школе и в свое время знал неплохо, но это было сорок лет назад. Зон в таких случаях говорил, что есть хороший древнекитайский способ — зубрить. Буквально перед съемками я уезжал на гастроли в Пермь — мне выдали плейер, наушники, кассеты с текстом, я забрался в поезде на верхнюю полку и все сорок восемь часов по пути туда и обратно зубрил текст.
— У вас было время, чтобы обжить материальную среду — свыкнуться с обстановкой кабинета и спальни, "присвоить" специально пошитый гардероб?
— Гитлер в одежде был пижоном — все эти длиннополые плащи, широкополые шляпы... Мне сшили альпийский костюм, френч, фрак и плащ. Еще была фуражка, но Сокуров поначалу был категорически против: ему не хотелось даже намека на клишированного Гитлера. Тогда мы с костюмерами пошли на маленькую хитрость: улучили момент — и я неожиданно предстал перед ним в фуражке. Это произвело на Александра Николаевича впечатление, он согласился: "Ладно, давайте попробуем..." Он очень гибкий человек. В фильме я дважды появляюсь в фуражке — после возвращения с прогулки и в финале, когда Гитлер уезжает. Хотя по сценарию я должен был уезжать в шляпе, натянутой до бровей.
Я видел две потрясающие фотографии Гитлера. По ним видно, как он изменился, постарел за последние несколько лет. Он начал резко сдавать как раз после сорок второго года, когда происходит действие нашего фильма. Здесь он еще полон сил, но мне хотелось, чтобы в финале был взгляд старика. Я запомнил этот взгляд и по хронике, последней хронике, которая снята, кажется, тридцатого апреля: он из бункера провожает на фронт гитлерюгенд. Фуражка, поднятый воротник...