Сегодня исполняется 100 лет со дня рождения Юрия Олеши. Один из самых даровитых прозаиков своего поколения, Олеша стал знаменит в конце двадцатых годов, выпустив роман "Зависть". Но дальше, по крайней мере на взгляд современников, он только проживал славу своих дебютных вещей.
"Я могу писать каждый день, строк по сто, по крайней мере. Имеет ли это ценность? Что это — то, что я пишу? Имеет ли это ценность воспоминаний — то есть картин нравов и событий данной эпохи? Или ценность эстетическую? Языковую? Или ценность стихотворений? А если это просто замена курения? Если это просто груда окурков?"
Парадокс литературной судьбы Юрия Олеши заключается в том, что его тексты продолжают возникать после смерти автора. Олеша начал публиковать записи странного, промежуточного жанра — то ли дневник, то ли мемуары — еще в 56-м году, озаглавив их "Ни дня без строчки". Выпущенные отдельной книгой, эти фрагменты, не связанные формальной композицией, держащиеся только на единстве авторской воли и интонации, в шестидесятые годы получили статус культового текста. Дело представлялось следующим образом: был почти гениальный писатель, которого заставила замолчать советская власть. Он все же писал — в стол, ни для кого — и явил пример тайной свободы, которая тем не менее не могла заменить свободы подлинной. Компромисс с властью дорого стоил ему... Собственно, самое распространенное отношение к Юрию Олеше сформулировано в названии знаменитой книги Аркадия Белинкова: "Сдача и гибель советского интеллигента".
Только что выпущенная издательством "Вагриус" "Книга прощания" Олеши, однако, позволяет несколько иначе расставить акценты в ситуации. По сути, это более полное, без цензурных пропусков, перекомпонованное издание "Ни дня без строчки". Но теперь книга читается не как до краев наполненный трагическим социальным противостоянием человеческий документ, а, скорее, как один из первых в русской прозе опытов литературной деконструкции. Обо всем, о чем угодно, о "собственной жизни" — и вот, оказывается, проблема-то была не в одной только тирании власти. Написав перфекционистскую "Зависть", Олеша исчерпал некие принципиальные романные возможности и оказался не в силах обмануть собственный дар и сочинять "средние" вещи — как это делал, например, Валентин Катаев.
По части густой, пастозной изобразительности с Олешей мог сравниться разве что Набоков — по эту сторону границы просто некого поставить в ряд. Но это искусное, чрезмерное зрение у Олеши как будто подчинило и уничтожило повествовательность. "Однажды показалась мне литература чрезвычайно легким хлебом. Я понял, что быть литератором — стыдно, потому что легко; я увидел позор в том, что столько внимания уделяется у нас писательскому труду..."
Конечно, проблема лежит не только в области литературной техники: Олеша увидел за надсадным советским вниманием к литературе смену общественной роли писателя задолго до того, как эта смена совершилась. "Спорить? С кем? С Кантом? С теми, кто установил истины? Спорить для того, чтобы эти истины опровергнуть? Зачем? Все опровергнуто, и все стало несериозно после того, как установлено, что только одна есть сериозность в мире — строительство социализма. Так мы и живем, и работаем — необразованные, отмахнувшиеся от всего. И которые писатели — пишем. Так как мы ничего не знаем, то мы не можем быть гениальными. Всякий раз может оказаться, что велосипед уже изобретен".
Если заменить "строительство социализма" на "зарабатывание денег", окажется, что повороты государственной истории мало что меняют в писательском самоощущении. Ни при чем тут ни советская власть, ни антисоветская. Олеша угадал "написанность", законченность реалистической литературы — мир описан, инвентаризован и остается только комбинировать его отражения, составляя новые тексты из сюжетных блоков, цитат и заимствований, переизобретая велосипед. Этого Олеша делать не умел и не хотел: "В жизни моей, по существу говоря, было удивительное обстоятельство только то, что я жил".
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ