Фамилия Харитона — главного конструктора ядерного оружия, научного руководителя ядерного центра, академика, трижды Героя социалистического труда, лауреата Сталинских и Ленинской премий — при его жизни появлялась в прессе разве что под некрологами. Его же собственная смерть прошла не замеченной соотечественниками. В день, когда его не стало, российская общественность вовсю оплакивала уход великого итальянца Мастроянни.
В 1983 году автор этой статьи, в то время молодой инженер, сотрудник Института атомной энергии им. Курчатова, сидел вечером один дома, в квартире родителей жены. Неожиданно зазвонил телефон, я снял трубку. "Добрый вечер,— произнес негромкий, приятный мужской голос,— будьте любезны, позовите, пожалуйста, Евгения Ивановича". Я ответил, что тестя нет дома. "Пожалуйста, будьте любезны, передайте Евгению Ивановичу, что звонил Харитон". Так я впервые столкнулся с этим человеком. Позже тесть объяснил, что "это руководитель нашего института в Арзамасе". Но прошло еще несколько лет, прежде чем для многих из нас выяснилась истинная роль Юлия Харитона в становлении ядерной мощи СССР.
"Такая маленькая голова, но в ней что-то фантастическое"
1946 год. Кремль. На политбюро решается вопрос, кого назначить главным конструктором атомной бомбы. Кандидатур — две. Научный руководитель всей атомной программы Курчатов поддерживал Харитона, которому еще в 1945 году предложил заняться работами по созданию ядерного заряда. Рассматривался также Николай Семенов — академик, директор Института химической физики и, в отличие от Харитона, член ВКП(б).
Обоих поочередно заслушали, задавали вопросы, после чего попросили выйти. Курчатов, сидевший рядом с Анастасом Микояном, поинтересовался, кто ему больше по душе. "Вы знаете,— сказал он,— мне нравится этот маленький".
Когда Харитон был уже назначен "главным", он пришел к Курчатову и спросил: "А кто же директор?" Курчатов пообещал решить вопрос и связался с Берией. "Как! Этот маленький просит еще и директора?!" — воскликнул тот. После этого в атомных делах так и повелось: есть главный конструктор — научный руководитель, а есть директор, то есть администратор.
Шел август 1947 года. В лабораторию, где работал будущий главный конструктор ядерных боеприпасов, а тогда младший научный сотрудник Аркадий Бриш, зашел человек небольшого роста с приятными, правильными чертами лица, внимательным взглядом. Гость попросил рассказать о работе, проявив при этом на редкость глубокое понимание проблем. Потом Бриш поинтересовался у коллег, кто это такой. "Вы что,— удивились они,— это же главный конструктор объекта (этим термином пользовались из-за секретности)".— "Главный? Не похож",— подумал Бриш. По его словам, Харитон никак не укладывался в сложившийся стереотип руководителя столь высокого ранга — строгого и недоступного, жесткого и нетерпеливого.
В день первого атомного взрыва, 29 августа 1949 года, Харитон был в специальном каземате вместе с Курчатовым, Берией и другим начальством. Когда стало ясно, что взрыв прошел удачно, Берия поцеловал в лоб Курчатова и Харитона.
В 1959 году Харитон, тогда уже академик, научный руководитель КБ-11 (знаменитый ВНИИ экспериментальной физики в Арзамасе), становится председателем научно-технического совета Минсредмаша по ядерному оружию. Он руководил им до 1992 года.
Он сам готовил повестку дня, вникал во все детали. Харитон выносит на обсуждение весьма необычные на то время вопросы, например, в 60-м году — о необходимости разработки ядерных боеприпасов, стойких к проникающим излучениям ядерного взрыва (военные удивлялись: зачем это нужно? Это пригодилось, когда заговорили о ПРО). Многим это не нравилось, но для дела было очень полезно. Обычно его звали Ю. Б., за глаза иногда Джульбарсом (на экранах тогда шел одноименный приключенческий фильм), изредка Харитошей. Если совет не успевал пройти всю повестку дня, он мог продлить заседание, порой весьма надолго. Коллеги ворчали: "Ну вот, опять захаритонились". Харитон занимался всем — конструкцией и технологией, контролем и безопасностью. Его девизом было — "Мы должны знать в десять раз больше, чем это нужно сегодня". Когда появились лазеры и заговорили о лазерном оружии, он стал интересоваться им, и в первую очередь защитой от него.
Начальник первого главного управления при Совете министров СССР (оно занималось атомной проблемой) Борис Ванников как-то сказал о нем: "Такая маленькая голова, но в ней что-то фантастическое, какая-то нечеловеческая материя".
В этой голове хватало места и для его сотрудников. Одного из его коллег перевели из Сарова, где тот имел трехкомнатную квартиру, в Москву. Здесь вскоре ему предложили хорошую однокомнатную. Ему позвонил Харитон и, узнав о предложении, заявил: "Слушайте, не вселяйтесь ни в коем случае. Вы должны получить такую же, какую имели на объекте". Видимо, он что-то предпринял, поскольку этому человеку вскоре дали большую трехкомнатную квартиру в центре Москвы.
Юлий Харитон не боялся начальства, ничего не скрывал. В начале 60-х годов неожиданно возникла серьезная проблема: из-за коррозионных процессов в ядерной начинке под угрозой оказались гарантийные сроки хранения всех ядерных зарядов. Он решил доложить об этом в ЦК. Министр Славский сказал ему: "Не ходи". В министерстве не хотели раздувать проблему. Но Харитон считал, что он несет ответственность, что это он подвел всех, не предусмотрел, не решил вовремя все вопросы. Он понимал, что у него могут быть неприятности, но больше всего этот человек хотел, чтобы ему доверяли. Харитон рассказал обо всем секретарю ЦК.
Жизнь под колпаком
К властям Харитон всегда проявлял лояльность. Он считал: если ты "главный", ты должен поддерживать правительство. Но к взглядам других был терпим.
Начальник лаборатории Альтшулер слишком часто критиковал власть имущих вслух. Однажды в присутствии комиссии из КГБ он скептически отозвался о Трофиме Лысенко. Вскоре Харитон узнал о том, что его коллеге грозит опасность. Того решили удалить с объекта как "вейсманиста-морганиста". Тогда Юлий Борисович позвонил Берии и стал убеждать его не отсылать Альтшулера. Берия выслушал и спросил: "Он вам нужен"? — "Да, это ценный работник",— ответил Харитон. Альтшулера не тронули.
Харитон часто повторял: "Для дела можно и нужно использовать всех".
Вскоре после первого взрыва замначальника первого главного управления Аврамий Завенягин (кстати, бывший первым заместителем самого Берии) заявил Харитону, что главный конструктор советской атомной бомбы обязательно должен быть членом партии. Харитон написал заявление. Но только после смерти Сталина.
В 1953 году многим стало ясно, что готовится замена почти всей верхушки нашего атомного проекта. Только что прошло дело врачей-убийц. Когда по радио говорили об этом, было видно, как Харитон мрачнел. По-видимому, Сталин задумал еще и дело физиков-евреев. Скорее всего, готовилась замена и Харитону. По крайней мере, он понимал это или догадывался. К этому времени на объекте появилось много новых ученых (среди них, кстати, и Андрей Сахаров). Тем не менее, по словам Аркадия Бриша, хорошо знавшего Харитона, Сталина он глубоко уважал, хотя от репрессий пострадал и его, Харитона, отец.
Сталин, в свою очередь, настолько ценил Харитона, что в какой-то момент запретил ему (как и Курчатову) летать самолетом. Поэтому Харитон пользовался личным салон-вагоном. Поначалу это был старый деревянный вагон, в которым до революции ездил сам царь.
Юлий Борисович полностью разделял идеи социализма, но не верил в скорое появление идеального человека "светлого коммунистического завтра". Когда в 1968 году Андрей Сахаров через "Голос Америки" обнародовал свое знаменитое письмо, Харитон сказал: "Зачем он лезет в политику? Он же гений, ему нужно физикой заниматься. Как он может разменивать свой талант на политику?" Харитон был человеком, целиком отдавшим себя науке. Он жил как бы "под колпаком", в каком-то другом измерении и, по словам его близких, не вполне адекватно представлял себе советскую действительность. Он не представлял себе реально, против чего боролся Сахаров. Кровно заинтересованная в успехе его дела, власть поворачивалась к нему далеко не худшей своей стороной. И ему трудно было относиться к ней критически.
Как-то в 70-е годы в Горький пожаловал Брежнев. Харитона позвали вечером на приватную встречу с генсеком. Говорят, Юлий Борисович вернулся пораженный. Он потом рассказывал близким, как Леонид Ильич на память читал стихи. Для Харитона человек, знавший поэзию, уже значил много. Сам он поэзию знал и очень любил, в 90 лет наизусть по-немецки (он владел им совершенстве) декламировал "Лорелею" Гейне, очень любил Гумилева, Блока, следил за литературными новинками. Разбирался в живописи, музыке (его мать была актрисой МХАТа), никогда не упускал возможности посетить консерваторию.
Видя то невнимание, которое высшее руководство новой России стало проявлять к ядерному оружейному комплексу, Харитон сетовал: "Не понимаю, что происходит. Что они творят, зачем они все разрушают. Нужно сохранить ядерную отрасль". Когда в 1995 году его спросили, что он думает о происходящем в стране, он махнул рукой и сказал, что не имеет никакого представления о том, что происходит.
Эта голова выдержала пять тысяч рентген
Как-то после испытания, когда экспресс-информация подтвердила ожидаемые параметры взрыва, Харитон пригласил Аркадия Бриша, который сконструировал автоматику для атомного заряда, поехать вместе с начальством в эпицентр. Там все ходили по хрустящей корке обожженной земли. Харитон выглядел довольным. Бриш нагнулся, что-то поднял. Увидев, что в руках у Бриша какой-то металлический осколок, Харитон воскликнул: "Бросьте немедленно! Что вы делаете?"
К радиации он относился очень серьезно. У него были на то веские основания. До 1954 года существовал порядок, по которому при опытах с делящимся веществом, близким к критической массе, обязательно должен присутствовать Харитон. Однажды Юлия Борисовича позвали на очередной опыт с U-235. К специальной урановой сборке сверху по металлическому стержню с резьбой мог придвигаться урановый диск, и создавались условия, близкие к критическим. Придвигая диск, Харитон вдруг почувствовал наличие "люфта". Это его насторожило. "Я решил посмотреть,— вспоминал потом Харитон,— может, резьба дальше отсутствует. Нагнулся и смотрю, видно было плохо, и я невольно передвинул голову ближе. Вдруг раздался страшный крик: 'Ю. Б.!' Я отпрянул от этого места; оказывается, моя голова нисколько не хуже уранового диска. У Давиденко (он проводил измерения) мгновенно зашкалило прибор, показывающий количество нейтронов. Тут все почувствовали себя неуютно, спрашивали, сколько же я получил рентген. Прибор, который показывает амплитуду нейтронного потока, был не в порядке". Сотрудник, поколебавшись, сказал Харитону, что, видимо, получено пять тысяч рентген. "У меня не было неприятных ощущений,— продолжал Юлий Борисович,— было ясно, что ничего страшного нет. Но вот сколько именно я получил, хотелось знать. Я поехал в больницу, чтобы взять пробу крови. Я знал, как выглядит кривая состава крови при получении летальной дозы. Мои анализы за последние несколько дней шли по летальной кривой. Но неприятных изменений я не чувствовал, что утвердило меня в уверенности, что это не смертельная доза, и, действительно, скоро кривая пошла на убыль". Он так и не узнал, сколько рентген получил. Но кто знает, может быть, именно этот эпизод сыграл потом роковую роль в его жизни — в 70-х годах у него развилась глаукома, он начал терять зрение. В конце 1995 года Юлий Харитон окончательно ослеп.
"Я осознаю нашу причастность к ужасной гибели людей"
Страха перед ядерным оружием он не испытывал, верил, что оно никогда не будет применено.
Когда американцы организовали полеты самолетов с атомными бомбами к нашим границам, Харитон выступил против аналогичных полетов. "Бомба никогда не может быть абсолютно безопасной,— говорил он,— на то она и бомба. Военным следует быть чрезвычайно осторожными с атомным оружием".
Наши бомбардировщики так и не летали на дежурства с ядерными бомбами. Американцы же за время своих полетов имели 31 инцидент с атомным оружием, включая его потери.
Он был сторонником контроля над развитием ядерной энергетики. На каждом серийном заводе по его указанию ввели должность главного физика — для оперативного решения возникающих вопросов.
После Чернобыля Харитон сказал: "Я уже не уверен, что человечество дозрело до владения этой энергией. Я осознаю нашу причастность к ужасной гибели людей, к чудовищным повреждениям, наносимым природе нашего дома — Земли. Слова покаяния ничего не изменят. Дай Бог, чтобы те, кто идет после нас, нашли пути, нашли в себе твердость духа и решимость, стремясь к лучшему, не натворить худшего".
"Оппенгеймер советского атомного проекта"
На Западе до 80-х годов о Харитоне практически никто не знал, кроме разве что ЦРУ. Но разведка, понятно, не публикует своих данных. Лишь в 1982 году появились первые намеки о его причастности к советской ядерной программе. Академик Андрей Сахаров в письме, опубликованном в нью-йоркском журнале, назвал Харитона руководителем института, в котором сам работал в течение многих лет. Тогда американцам стало ясно, что Юлий Харитон был важной фигурой в советском ядерном проекте. В 1987 году Сахаров во время встречи в Москве с американским историографом и специалистом по контролю над вооружением Дэвидом Холлуэем назвал Харитона "Оппенгеймером советского атомного проекта".
Первая встреча Юлия Борисовича с Холлуэем состоялась весной 1988 года. Пожалуй, с довоенного времени это был первый человек с Запада, с которым разговаривал Харитон. Холлуэй был поражен его исключительно вежливым и немножко старомодным обращением с людьми.
В 1991 году Харитон впервые после своего возвращения в 1928 году из Кембриджа (некоторое время он там работал) снова оказался на Западе, в США. Его привезли в Вашингтон. У Белого дома он сфотографировался на память (см. фото). Миллионы людей снимались на том же месте до него. Но вряд ли кто-то из присутствующих догадывался, что этот невысокий пожилой мужчина в куртке — советский конструктор ядерных боеголовок, нацеленных, возможно, и на Вашингтон.
Поразительно, как много совпадений и параллелей в биографиях "отца" американской атомной бомбы Юлиуса Роберта Оппенгеймера и нашего Харитона. Это отмечал и сам Юлий Борисович. Оба родились в 1904 году в образованных ассимилированных еврейских семьях, были тезками. Оба наследовали от своих матерей любовь к искусству, поэзии и музыке. Оба занялись газодинамикой, в 1926 году работали в Кавендишской лаборатории в Кембридже, но, насколько известно, не познакомились там. Наконец, оба стали первыми руководителями национальных ядерных оружейных центров.
После рассекречивания в 1954 году Оппенгеймер фактически подвергся унижению. Харитон, хотя и был до конца жизни обласкан властями, после рассекречивания в начале 90-х стал свидетелем распада государства, ради безопасности которого работал всю жизнь.
АЛЕКСАНДР Ъ-САФРОНОВ, ИВАН Ъ-ШВАРЦ