Сегодня в Кремле — премьера фильма Никиты Михалкова "Сибирский цирюльник". Специальный корреспондент Ъ ВАЛЕРИЙ Ъ-ПАНЮШКИН побывал у режиссера в рабочем кабинете.
— Я вас уничтожу! — Никита Михалков стоит посреди своей приемной и говорит в телефонную трубку высоким, сипловатым, но очень спокойным голосом.— Я вас уничтожу!
Рядом на огромном круглом столе навалены кучи пригласительных билетов. Какие-то девушки, занимающиеся рассылкой, какие-то случайно проходившие мимо работники студии,— все замерли.
— Большой зверь,— говорит Михалков в телефон,— долго ждет, а потом бьет наверняка. Я считаю, что никто не вправе публично обзывать б...ю меня, режиссера и члена Президентского совета. И я добьюсь, чтобы вас лишили лицензии, даже несмотря на то, что вы очаровательная женщина.
Михалков говорит все это программному директору радио "Серебряный дождь" Наташе Синдеевой. Синдеева звонит извиняться: в ее эфире ведущий Александр Гордон действительно обозвал Михалкова этим самым словом на "б".
Мне, правда, непонятно, почему звонит она, а не Гордон. Но еще непонятней, почему Михалков не уйдет говорить все это в свой кабинет. Я действительно чувствую себя так, будто случайно оказался в клетке, где лев употребляет на завтрак какого-то маленького зверька.
Тем временем разговор заканчивается. Михалков оборачивается ко мне и абсолютно благожелательным, но без тени снисхождения, тоном говорит:
— Вы меня ждете? Заходите, пожалуйста.
Черт побери, он же актер. Как я мог забыть.
В кабинете Никиты Михалкова все стены от пола до потолка увешаны картинами, дипломами, афишами. Стол уставлен бронзовыми статуэтками и завален бумагами. Играет невидимая музыка, и целая корзинка пультов управления невидимыми видео- и аудиоприборами стоит на журнальном столике.
Я сажусь в мягкое кресло:
— Как вы придумали этот фильм?
— Я уже не помню. Сценарию десять лет. Мне давно хотелось снять картину о юнкерах. О том, что такое здоровая, жеребячья, полудетская, но полная достоинства жизнь этих мальчиков, которые потом становятся русскими офицерами. Еще я люблю посмотреть на Россию глазами иностранца. Так мы можем увидеть ту Россию, которая для нас на самом деле является естественной, но забытой.
— Россия "Неоконченной пьесы для механического пианино" и Россия "Сибирского цирюльника" — это одна и та же страна?
— Одна и та же страна, но разные люди. Наверное, это просто я так изменяюсь с годами. В 74-м мне было интересно рассказывать про рефлексирующих людей с чеховской интонацией, про дядь Вань, про мучительное, но трогательное переваривание жизни. Теперь мне интересно про юнкеров, из которых не может вырасти Платонов. Россия — как вам объяснить? — это полифония такая. Это рефлексирующий Тригорин и неистовый Рогожин вместе.
— Кстати, о том, как вы изменяетесь с годами. В своих фильмах вы сыграли бандита, доктора, официанта, командарма, царя...
— Очень естественный путь, вам не кажется? — Михалков смеется.— Действительно смешно. От бандита до царя через официанта и командарма.
— Это что, отражение роста вашего социального статуса?
— Да, но не в этом дело. Я не разочаровался в жизни и не устал от нее. Мне интересно жить в России, и чем дальше, тем интересней. Я не ощущаю упадка. Я переживаю вместе со всеми падение нравов, но, как очень любил повторять Ильин, не надо ругать время, мы для того и рождены, чтобы созидать время, хорошее и справедливое. Другой разговор, что нужно противостоять средствам массовой информации, нагнетанию катастрофизма, новостям, которые начинаются с того, что в подъезде дома такого-то тремя выстрелами в затылок... Но если на секунду остановиться, выключить телевизор и пойти в Третьяковскую галерею или в театр, вы обнаружите, что жизнь не умерла. То есть она тяжела, но это не значит, что ее нет. Она может озлоблять только того человека, который не верит, что уныние и отчаяние — это смертный грех.
— Вы говорили, что новый фильм хотели бы снять о войне. Великой отечественной. Кого бы вы там сыграли? Сталина? Жукова?
— Простого солдата.
Я не успеваю задать следующий вопрос. Дверь тихонько приоткрывается. В кабинет просовывается взъерошенная голова и говорит: "Никита Сергеич, Ястржембский звонит на четвертой линии".
Михалков включает на телефоне громкую связь. Опять что-то вроде маленького спектакля? Или он подчеркивает, что ему нечего скрывать?
— Никита,— говорит телефон голосом Ястржембского,— ты обещал мне билеты на премьеру. Так где же они?
— Я обещал,— отвечает Михалков,— значит, будут.
— Международный валютный фонд тоже обещал России денег.
— Ты меня, Сережа, с Мишелем Камдессю не путай. Я если что обещал, значит, сделаю.
Их разговор на этом заканчивается. Наш — продолжается.
— Осветители на "Мосфильме" рассказывали мне, что вы их выгнали со съемочной площадки. За что?
— Не помню. Наверное, за атмосферу. Если созданию особой атмосферы на площадке не способствует или мешает личность ли, коллектив или какая-то профессиональная команда, эта команда должна безоговорочно капитулировать и уйти. Оператор отвечает за изображение, я отвечаю за все. Если Пашу Лебешева устраивает, как стоят приборы, у него претензий к осветителям нет. Но если при этом не создается атмосфера, если осветители во время съемки тихо переговариваются, вместо того чтобы быть для актера публикой, помогать ему играть, они не будут у меня работать. Так нельзя.
— А чего нельзя вам на съемочной площадке?
Михалков задумывается надолго:
— Нельзя начинать снимать, если не готов. Снимать только потому, что уезжает актер или уходит солнце... Все равно потом выкинешь. Еще нельзя следовать сиюсекундной эмоции, если она может разрушить атмосферу.
— А бунты на съемочной площадке бывали?
— Видите ли, в чем дело, я никогда не требую от людей больше того, что могу сделать сам. Это их дисциплинирует. Если я буду требовать, чтобы они работали, а сам в это время спать, конечно, они не будут слушаться. Но люди видят, что во время съемок я сплю по три часа. И люди уважают это. И знают, что, если хотят работать, должны работать, как я.
— Почему вас слушается пятитысячная массовка, а меня не слушается даже десятилетний сын?
— Я лидер по натуре. Я режиссер. Это черта характера. И потом, когда ставишь ясные задачи, люди увлекаются и готовы на все.
— Смысл вашей реформы кинематографа в том, что вы пытаетесь заставить всех работать?
— Да! Именно так. И это очень не нравится. Проще жить, как раньше.
— А вам на съемочной площадке бывает стыдно?
— Бывает довольно часто. Мне, например, неловко вспоминать чудовищную ситуацию с дымами в Сибири. Бестолковый пиротехник все напутал. Я сорвался, получилась шумная и некрасивая сцена.
— А случай, которым вы гордитесь?
— Их тоже много. Например, когда комендант Кремля не поверил, что по площади шагают артисты, а не курсанты кремлевского училища.
— Знаете еще что,— говорю я,— совсем недавно я был в командировке в Костроме, видел нищий город, безработицу, уныние и лень. А вы видели там военное училище, надежду на возрождение России... Где?
— В Костроме,— отвечает Михалков.— У нас с вами просто разные глаза. Вы видите наполовину пустой стакан, а я — наполовину полный.
— Никита Сергеевич, никто, кроме вас, не снимает сейчас в России кино такого масштаба. Почему? Чем вы лучше других?
— Я думаю,— Михалков закидывает ногу на ногу,— что просто очень многих это время перемен лишило воли жить. Все вступили в партию мести. Истребили Союз кинематографистов, традицию, прокат, кинотеатры. Потеряли не только возможность, но и желание что-то делать. А у меня — крепкая команда. Мы собрались и встали спина к спине. Не предали традицию. Не предали профессию. Я продолжал писать к каждому своему сценарию экспликацию, подробно расписывать, как представляю себе свет, цвет, костюм, психологическое состояние актеров, режим на натуре, закат, восход. Это есть профессия. И когда люди видят, как я к этому отношусь, они уважают и то, что я делаю, и свой собственный труд. Поэтому ни один человек не ушел от нас добровольно. Поэтому журнал Variety назвал нас самой надежной кинопроизводящей студией в России, на второе место поставив "Мосфильм". Мы не крадем. Мы профессиональны. Однажды договорившись о цене, мы придерживаемся ее. И, если вдруг наши расходы оказываются больше, мы не требуем от наших клиентов, чтобы те доплачивали что-то сверх договора, потому что сами, значит, ошиблись в расчетах. Мы полны благородства и достоинства. И поэтому мне доверяют деньги.
— Скажите, какой фильм снимать легче — маленький или большой? "Пять вечеров" или "Сибирский цирюльник"?
— Без разницы,— отвечает Михалков, а потом задумывается.— Нет, ну конечно, есть разница. Вообще что бы то ни было всерьез делать очень трудно. Потому что всегда упираешься в проблемы. А меняется просто их качество, стоимость и ответственность за их разрешение. Когда у тебя бюджет 43 миллиона долларов, из которых 33 принадлежит твоим партнерам, а не тебе, и на карте стоит еще и репутация... Вот и вся разница между маленькой картиной и большой. Другое дело, что масштабом заражаешься. Раньше мне никогда не приходилось снимать картины такого масштаба, и я заразился этим. Это потрясает, это притягивает.
Я спрашиваю Михалкова, правда ли, что, уговаривая Джулию Ормонд сниматься в фильме, он сулил ей что-то вроде прыжка с самолета без парашюта.
— Я говорил ей правду,— Михалков снова закидывает ногу на ногу.— Я ей сказал: "Джулия, это риск. Это гигантский риск. Я предлагаю тебе рисковать на равных со мной. Представь себе, мы летим в самолете и выпрыгиваем из него без парашюта, уповая только на то, что либо у нас крылья вырастут, либо мы упадем на какой-нибудь снежный склон и покатимся, а не разобьемся, либо еще что-то... Но парашюта у нас нету. Мы начинаем гигантскую работу в стране с разрушенным кино. Двадцать шесть недель тебе придется пробыть в России".
— А что в Джулии Ормонд такого?..
— В Джулии Ормонд как раз-то и нет ничего такого, поэтому я ее взял. Она не похожа на звезду. Ее красота и обаяние не бросаются в глаза, а становятся видны только со временем. В ней есть тайна, с одной стороны, а с другой стороны, она потрясающе подготовленная актриса. При этом мне ужасно много приходилось ей объяснять, и она искренне ничего не понимала про русскую женщину, про жертвенность, про отношения... Для нее действительно бизнес есть бизнес, а любовь есть любовь. Она действительно находит нормальной всю эту американщину. Прагматизм, пробежка по утрам, офис, ланч, парти, капля виски — много воды и льда, сон, секс два раза в неделю. Нормальная, здоровая жизнь... И правда, нормальная. Поэтому американцы и живут дольше, чем русские. Поэтому в Америке безумного поступка ради любви добиться трудно. Зато в России безумных поступков ради любви сколько угодно. От Парфена Рогожина и князя Мышкина до нашего юнкера Андрея Толстого. Ведь ему просто надо было рассказать правду. Но он почему-то не может представить себе себя, рассказывающего на суде, как он влюбился, и как они провели ночь, и как он хотел жениться, и как он услышал, что она называет его мальчишкой... Джулии Ормонд это нужно объяснять, а нашим актерам этого объяснять не надо.
— Вы,— говорю,— сменили оператора прямо во время съемок. За что?
— Понимаете,— Михалков разводит руками,— кино — это профессия плюс еще что-то. Франко ди Джакомо, с которым мы снимали "Автостоп" и "Очи черные", который работал с Феллини и Антониони,— очаровательный человек, замечательный профессионал. Тонкий, точный, мужик прекрасный, товарищ замечательный. Но, когда мы сняли Сибирь и я посмотрел материал, чего-то не хватало. Впереди у нас была Москва зимняя, Москва летняя, юнкерское училище, Масленица. И я подумал: сколько же мне ему придется объяснять? Петрова-Водкина, Кустодиева, Сомова, Венецианова объяснять. То есть мне нужно будет минимум полгода держать его в России, заставлять его нюхать снег, ездить с ним на выбор натуры, а самое главное — водить его в Третьяковскую галерею.
Вот мы с вами, мало знакомые люди, можем сказать: "Это в начале ноября было, до праздников", и мы уже все знаем, какие имеются в виду праздники. Я могу сказать оператору Паше Лебешеву: "Паш, вот помнишь, как у Кустодиева?", и он помнит, как у Кустодиева. А кулачный бой? Трудно представить иностранному человеку, что двести сорок мужиков на морозе раздеваются догола и дубасят друг друга по морде, а потом вместе пьют водку, плачут, извиняются и встречают Прощеное воскресенье. На вопрос, зачем они это делают, мы с вами оба разведем руками и скажем: "Old russian tradition..."
Михалков делает паузу и говорит, разве что только не подмигивая:
— А фильм-то правда понравился?