Литературный дневник — доступная роскошь
Екатерина Деготь
Литературные юбилеи — эффективные механизмы по иссушению книг. Произведение, с которым приключилась годовщина, они присыпают дополнительным слоем пыли, навсегда делая невозможным сопряжение его с реальным временем.
Другое дело — юбилеи литературных событий. Вчера исполнилось сорок лет, как Пастернаку была присуждена Нобелевская премия по литературе и как завертелась вся история,— телеграмма с восторженной благодарностью, ненависть, подлость, собрания, выступления (моральные муки братьев-писателей, не в последнюю очередь), письмо с отречением, стыд, смерть. Галич совершенно справедливо заметил, что "мы не забудем этот смех и эту скуку",— тогда как смех и скуку романа уже забыли. История Бориса Пастернака, в отличие от истории Юрия Живаго, кажется, все еще происходит в настоящем времени.
В том же present tense — который и в самом деле tense, и держит в напряжении, и тревожит — начинается поэма "Москва--Петушки", 60-летие автора которой, Венедикта Ерофеева, отмечается в нынешнюю субботу. Успокоительное правило, согласно которому герой, от лица которого ведется повествование, не может умереть, здесь не работает — в конце еще говорящему Веничке вонзают шило в самое горло. Это потому и поэма, а не повесть, что написана она не "после", а "сейчас", не взвешенным словом летописца, но вырывающимся прямо из гортани голосом поэта, и позволяет хотя бы частично уловить, какой могла бы быть жизнь, если успевать ее записывать.
Другой жанр, который рождает зависть к такой способности записать жизнь в реальном времени,— дневник; не просто как источник сведений, но как литературная форма. В петербургском "Издательстве Ивана Лимбаха" вышел дневник Михаила Кузмина. Дневник всего за один год — 1934-й, предпоследний год его жизни. Приятно квадратная книжка наполовину состоит из комментария, блестяще подготовленного, как и все издание, Глебом Моревым. Комментарий неправдоподобно основателен — он тоже прожит "в натуральную величину". Таким, видимо, только и может быть урок дневника — смириться с жизнью, которая дана, как ученый смиряется с материалом.
Главное в дневнике Кузмина — то, что это "не тот" дневник. У Кузмина был знаменитый литературный дневник в те годы, когда он был моден, молод и демоничен,— от первой до третьей русской революций. Дневник с перерывами писался и дальше, но в 1934 году был возобновлен как другой. К этому моменту Кузмин исключил для себя возможность участия в литературной жизни, примирился с тем, что глубоко неинтересен современникам. Теперь дневник пишет человек, выпавший из времени и потерявший все надежды. У него все отнято, в том числе и предмет любви. Главный герой дневника, Юрочка Юркун — то ли художник, то ли писатель, которого Кузмин сам создал — хоть и рядом, но принадлежит Ольге Гильдебрандт. Кузмин теперь чужой всем и во всем — ненужный писатель, осколок прошлого, преступник-гомосексуалист. "Почему живые боятся мертвецов и питают к ним отвращение? Потому что при полном сходстве, почти тождестве, с живыми у тех есть коренное и таинственное различие — отсутствие жизни. За это-то сходство и мстят. Как смеешь быть похожим, когда по сути не тот. Узурпатор, шпион, обезьяна".
Текст состоит из бытовых, мемуарных, литературных фрагментов, и он не может быть расчленен на ценное и ненужное. Рассказ о болезни, крокете и бритве не отпускает от себя едва ли не больше, чем рассказ о "Башне" Вячеслава Иванова. Дневник пронизан одновременно нежной внимательностью ко всему, что связано с Юркуном (но ведь всякая внимательность рождает нежность — это почувствует и читатель дневника, если он будет достаточно внимателен),— и гордым презрением ко всему, что с этим не связано, то есть к окружающей советской действительности и к актуальности вообще.
Последнее чувство поражает прежде всего тем, насколько оно сегодня забыто. Какие бы раздражающие, вдохновляющие или трагические обстоятельства мы не переживали, мы, к сожалению, разучились быть выше их — да и вообще не пытаться угадывать, что нужно времени. Кузмин еще умел это. Он ненавидит эпическое хоровое пение, которое, как он пишет, обожают русские ("И боец молодой...") — "Мужчины все-таки стесняются петь, не потеряли стыда". Он не выносит "пролетаров" — "одно плечо выше другого, глаза косят и вертятся в разное время и в разные стороны. Причем вечный кретинический смех и руки все время что-то шарят. В газетах портреты — лица преступников и сумасшедших...". Он брезгливо смотрит на пионеров, одетых, как негритята к первому причастию — "при туземных лицах, зверьковых телодвижениях, загаре и неприспособленности к организованной грации". Он цедит сквозь зубы: "Предел элегантности и европеизма, и дерзания — белые брюки. Не только для пролетаров, но для целого ряда людей (хотя и не сознающихся в этом) это сожжение кораблей... Целый ряд почтенных людей позорит себя и элегантную моду, надевая белые брюки...".
1 декабря он записывает: — "Вечером сообщили, что убили Кирова. Это может быть чревато последствиями", и это почти единственные слова о чем-то исторически конкретном. Последствия убийства Кирова, как известно, в самом деле не замедлили себя ждать. Они коснулись и Юркуна — в 1938-м он был арестован и расстрелян вместе с Бенедиктом Лифшицем и Валентином Стеничем. Но Кузмин этого уже не узнал — он умер 1 марта 1936 года. Легендой стали его последние слова — "главное все кончено, остались детали". Его вообще волновала проблема детали — в дневнике он цитирует по памяти Гете, у которого мальчик прыгает по камням, радуясь тому, что знает теперь, что это гранит. А если бы он разбил голову об этот камень, был бы он по-прежнему рад этой детали? — спрашивает Кузмин. Точность некстати, пишет он, бывает оскорбительной, смешной и педантично жуткой. Мы бы сказали сейчас — только эта неуместная точность и трагична, и сильна, и необходима литературе. Но она требует времени — как и дневник, это недоступная роскошь. А еще она требует дистанции, не-включенности — что, впрочем, и есть колоссальный временной ресурс.