В минувший понедельник сотрудники многих московских компаний подали заявление об увольнении по собственному желанию. Так, по крайней мере официально, выглядит повальное сокращение штатов, долженствующее поддержать корпоративный дух, но вместо этого сеющее панику в рядах и без того перепуганного среднего класса. Число клиентов биржи труда увеличилось. По оценке начальника отдела информации Службы занятости Андрея Гринберга, в течение месяца официальная безработица вырастет на 20%, то есть работу в Москве потеряют 200 тысяч человек. Люди разделились на уволенных и оставшихся. Молодые отцы семейств, привыкшие уже ездить на подержанных иномарках и пользоваться служебным сотовым телефоном, всерьез вспоминают о том, как пять лет назад торговали гербалайфом. Специальный корреспондент Ъ ВАЛЕРИЙ Ъ-ПАНЮШКИН рассказывает, как средний класс стремительно превращается в касту неприкасаемых.
Тревога! Ложная?
— Ну что вам-то от меня надо? — говорит начальник отдела информации Службы занятости Михаил Гринберг.— Сокращение штатов я пока назвал бы мнимым. Люди просто приходят к нам навести справки, разузнать, какие могут быть возможности, если вдруг их уволят с работы.
Людей таких много, а возможностей особых нет. В Службе занятости зарегистрировано 100 тысяч вакансий, нужны строители, продавцы уже не нужны, банкиры тем более. И предлагаемая зарплата не превышает 1200 рублей в месяц.
Пока компании избегают официальных сообщений о сокращении штатов. Но в маленьком кафе на Покровском бульваре, где по сложившейся традиции завтракают менеджеры среднего звена, пачки бесплатных газет, залеживавшиеся раньше неделями, разлетаются за один день. И это понятно: в них публикуются объявления о приеме на работу.
— Значит, думаешь все-таки завтра? — нежно шепчет хорошо одетый юноша хорошо одетой девушке.— А может в пятницу?
— Может,— отвечает она вполголоса,— говорят, двадцать пять процентов.
Они говорят вовсе не о развлечениях и не о любви. А о готовящемся в их компании сокращении штатов. Юношу и девушку пока не уволили, но тревожная бесплатная газета лежит уже на их столике, и раскрыта она на той самой странице, где печатаются объявления о работе. С каждой неделей этих объявлений становится все меньше. И звонить по ним не имеет смысла.
— Здравствуйте, я по объявлению в газете...
— Простите,— отвечают.— Вакансии больше нет.
По собственному желанию
Разумеется, в первую очередь страдают служащие банков и инвестиционных компаний. Сокращения начинаются с технических служб и новых подразделений. О сокращениях не принято говорить прямо. На вопросы о грядущих или прошедших уже увольнениях сотрудники компаний не отвечают, боясь потерять работу, а менеджеры по связям с общественностью либо обедают сутками напролет, либо болеют ангиной.
Уволенный уже с понедельника программист крупной американской инвестиционной компании Николай К. соглашается говорить только при условии полной конфиденциальности. Мы сидим в кафе.
— Понимаешь,— Николай шепчет так, словно всюду глаза и уши,— мы договорились, что я остаюсь лояльным компании, а компания за это обещала мне выходное пособие.
Странно. По сути дела, Николай сохраняет лояльность компании за то, что компания не дает ему даже того, что должна по закону.
Ему повезло. Он уволен одним из первых, и поэтому, может быть, это обещанное пособие получит. Другим достанется и того меньше. Если верить Николаю, число рабочих мест в инвестиционных компаниях сократится в ближайшее время на 6 тысяч. Сначала компании отказываются от новых проектов и увольняет всех, кто ими занимался. Потом отказываются от филиалов и увольняют весь работавший в них технический персонал: секретарей, офис-менеджеров, водителей, охрану, компьютерщиков. Кого не увольняют — отправляют в неоплачиваемый отпуск на месяц, на квартал, на год.
Таким образом удается сократить штат процентов на 15-20, и дальше начинается самое трудное. Чтобы свести концы с концами, приходится увольнять менеджеров, то есть людей, реально зарабатывающих для компании деньги.
— Я даже знаю, как будут выбирать. У нас два начальника: русский и американец. Американец будет гнать талантливых раздолбаев, а русский — тупых пахарей.
Я понимаю, о чем он говорит. Не от него первого это слышу. В западной компании первым кандидатом на увольнение будет талантливый, но недисциплинированный человек, прославившийся, конечно, заключением нескольких блестящих сделок, но зато регулярно опаздывающий на работу, выпивающий в кабинете и курящий за рабочим столом. В российской — как раз такого человека не уволят ни за что, ибо кроме него никто не может провести платеж через закрывшийся на прошлой неделе банк или расторгнуть июльский контракт, оказавшийся вдруг невыгодным. Русский топ-менеджер уволит скорее серую мышку, маленького аккуратного человека, который сейчас приходит на работу только за тем, чтобы пожимать плечами и говорить, что бизнес невозможен.
Два дня назад мне позвонил приятель. Как раз талантливый кризис-менеджер франко-германской инвестиционной компании. Он простоял в пробке лишние 15 минут, и его шеф-немец тут же этим воспользовался.
— Вы хороший профессионал, и вы найдете работу,— сказал вежливый немец прямо в коридоре. После чего немедленно спрятался за языковым барьером, почти забыл русский язык и вместо "вы уволены" резюмировал: — Вы свободны.
Я не знаю, легче ли ему было, чем другому моему приятелю, которого шеф-соотечественник затащил в кабинет, налил рюмку коньяка и, вкрадчиво глядя в глаза, сказал: "Старик, ты хороший парень и очень приятно было с тобой работать, но ты ж понимаешь... эти суки, мать их... короче, придется сокращать штаты". Товарищ все еще не понимал, что "штаты" — это он. И шеф продолжил: "Так что напиши, пожалуйста, заявление по собственному желанию".
Потому что есть только три способа увольнения: по собственному желанию, по сокращению штатов или за несоответствие занимаемой должности. И увольняемый пишет по собственному, потому что достаточно объявить ему три выговора, чтобы уволить за несоответствие занимаемой должности. А трудно ли объявить три выговора в три дня?
Увольняем — значит живем
— Поймите же, что это необходимо! — так говорит мне большой начальник одной из крупнейших фирм, производящих в России сладости.— Если компания проводит сокращение штатов, значит, она жива. Мы увольняем тех, кому не сможем платить в условиях кризиса, только потому, что действительно собираемся платить оставшимся.
И это правда. Рабочие многих коматозных заводов и фабрик про сокращение штатов даже и не слышали. Шахтеры как стучали касками, так и стучат. Никто не платит им зарплату годами, и никто платить не собирается. Вот их и не сокращают.
— Это тяжело,— говорит сладостный начальник,— но необходимо. У меня было две секретарши, и одну пришлось уволить. Объявляя ей об увольнении, я понимал, что практически оставляю девочку без средств к существованию.
— А вам не приходило в голову,— спрашиваю я,— сократить на пятьсот долларов зарплату себе, а девочку оставить?
— Приходило,— улыбается начальник,— но я отказался от этой мысли. Мы занимаемся бизнесом, а не благотворительностью. Кризис на то и кризис, чтобы бедные становились беднее, а богатые богаче. К тому же она замужем.
Еще мой собеседник говорит, что практически все компании, что бы там ни говорила Служба занятости, вынуждены сокращать свои штаты на 20-40%, а это значит, что на 20-40% сокращается в России средний класс.
В апреле менеджеры среднего звена подавали налоговые декларации о доходах, старались быть законопослушными, декларировать свои доходы, наивно полагая, что эти доходы — навсегда. Теперь половина из них уволена, а половина получает зарплату "черным налом". То есть среднего класса больше нет. Бывшие буржуа стали либо нищими, либо разбойниками. Первые испытывают горькое и непоправимое чувство обиды, вторые — плохо мотивированное корпоративными интересами чувство вины.
"Мне стыдно..."
— Мне стыдно,— говорит Марина.— Я уволила двадцать семь человек.
Марина работает в известной рекламной компании. Несколько дней назад ее вызвал начальник и сказал, что придется поехать в Петербург и сократить тамошний филиал на двадцать семь человек.
До этого Марина никогда не бывала в петербургском филиале и никого там не знала, кроме директора.
— У меня,— говорит Марина,— бабушка в деревне, когда нужно зарезать курицу, всегда зовет соседа-алкоголика. Так вот я почувствовала себя соседом-алкоголиком. Приехала и хладнокровно зарезала.
— Но ведь могла же и отказаться?
— Да? — Марина краснеет.— И потерять работу?! Не дождетесь! У меня семья! Если надо будет, я уволю еще человек пятьдесят, как бы мне ни было стыдно.
— А почему же тебе стыдно, Марина? Ты же, что называется, "хьюман ресорс менеджер" и просто выполняешь свою работу?
Марина улыбается. Не так все просто. Дело в том, что работники ее рекламной компании часть зарплаты получали в рублях как зарплату, а часть в долларах как процент с депозита. Официальная зарплата каждого уволенного была в четыре или пять раз ниже реальной.
Марина вызывала людей на собеседование и каждому предлагала выбрать: либо тебя увольняют по сокращению штатов, и тогда четыре положенных месяца выплачивают только официальную зарплату. Либо ты пишешь заявление по собственному желанию и получаешь реальную зарплату, но только за два месяца. Марина говорит, что многие из ее собеседников опускались до благодарности. Она знала, и они тоже знали, что в большинстве компаний таких компенсаций не будет.
Марина собрала заявления и вернулась в Москву. Если бы не страх, который она теперь испытывает постоянно, она бросила бы все и попросилась бы в отпуск. В ту самую деревню, где бабушка всякий раз, когда нужно зарезать курицу, зовет соседа-алкоголика.
Неприкасаемые
Я теперь понимаю, на что похожа эта история. К сожалению — на первую главу книги Александра Солженицына "Архипелаг ГУЛаг". В первой главе описываются аресты. Разумеется, увольнение — это не арест, скорее наоборот, но речь идет о том, что беспомощность гражданина перед властями в 37-м году абсолютно равна беспомощности работника перед работодателем в 98-м.
Как в тридцатые годы все знали об арестах, но никто не верил, что арестуют именно его, так и сейчас все знают об увольнениях, но каждый почему-то надеется, что именно его не коснется сокращение штатов.
"Без меня все остановится",— думал работник рекламной студии Алексей П., но объем заказов сократился, и Алексея уволили.
— И ведь ничего не поделаешь. Официально я получал пятьсот долларов, и теперь пойди докажи, что реальная моя зарплата была в шесть раз больше. В суд подавать бессмысленно, профсоюзов нет. Вчера я считал себя молодым хозяином жизни, а сегодня понимаю, что я — скот бессловесный, одно слово.
Когда Алексея уволили, бывшие его товарищи первым делом ужаснулись: как же можно? разбрасываться такими кадрами! Люди начали работать с утроенной силой, и Алексей даже просил их не слишком стараться, чтобы у руководства не возникло ощущения, будто с его уходом отдел заработал лучше. Почему Алексея все еще интересовало мнение бывшего руководства, для меня остается загадкой.
Уже через пару дней во время перекуров, обсуждая бывшего товарища, народ стал высказываться в том смысле, что если уволили, значит, дескать, было за что.
В день увольнения к Алексею пришли домой гости. Все выпивали и ерничали по поводу безработицы. Хлопали по плечу и говорили: "Старик, прорвемся".
Теперь же, встречаясь с Алексеем, бывшие коллеги первым делом начинают рассказывать, как часто им звонят разные там люди, ищущие работу. И Алексей понимает, что таким образом товарищи как бы предупреждают возможные его вопросы о рабочих вакансиях.
Немногие верные друзья, говорит Алексей, боятся обидеть сочувствием и поэтому тоже не звонят и не заходят в гости. Вокруг безработного постепенно образуется социальный вакуум. Бывший молодой хозяин жизни становится неприкасаемым, и люди сторонятся его, как если бы безработица была заразной болезнью.
— Почему же это произошло именно с тобой? — спрашиваю я Алексея.
— Потому что я чудак,— Алексей смеется,— и вообще это может произойти с каждым.
И я не верю.
— Как же ты теперь станешь жить? — спрашиваю я Алексея.
— Никак,— отвечает он.— Искать работу. Я понимаю, что так хорошо, как было мне еще в июле, не будет уже, можно сказать, никогда.
— Ты готов к тому, что зарплата уменьшится?
— Да, и уменьшил бы ее еще, лишь бы вся она стала "белой".
— А есть во всей этой истории хоть что-нибудь положительное?
— Есть,— говорит Алексей.— Я теперь научился относиться к работе серьезно.
Я слушаю, и мне кажется, будто Алексей говорит со мной из какого-то другого мира. Как будто я ребенок, а он — взрослый. Я все еще в глубине души считаю, что можно легко уйти с одной работы и быстро найти другую. Я помню, как мы говорили друг другу:
— Вчера уволился, поеду недельки на две отдохну, а с осени пойду устраиваться на работу.
Такого больше не будет никогда. Алексей знает, что все мы — неприкасаемые, если подумать, и никто в России не имеет никаких социальных гарантий. Я смотрю на него и учусь. Я не знаю, скоро ли кончится кризис и кончится ли вообще, но, если он кончится, я уверен, мы все станем серьезнее. Если кризис кончится, мы вернемся к рабочим столам и будем ценить работу так, как сейчас ценим разве что нефтедоллары. И не просто как основу благосостояния. Мы будем ценить работу как необходимое условие свободы.