Новейшие книжные обложки позволяют понять, на что же годится наше великое художественное наследие
Екатерина Ъ-Деготь
Посещение книжного магазина — особенно если не был там давно — может вызвать ощущение шока. Глядя в лицо согражданам на улицах, никак не предполагаешь, что они уже прочли все то, что в этих магазинах продается. Между тем очень может быть, что и прочли: в книжных магазинах царит страшная давка, разные социальные слои, как безумные, стремятся к знанию и плечом к плечу роются не только на развале детективов, но и на полках философской литературы, не говоря уже о психологической.
Видимо, застарелое впечатление об оторванности нашего народа от путей мировой цивилизации надо как-то корректировать. Он на путях, этот народ. Он читает — и рано или поздно это чтение даст свои плоды. Он читает Канта и Гегеля, Энциклопедию сверхъестественного и Энциклопедию фашизма, трехтомник Троцкого и пятитомник Камю, Уильяма Берроуза и Генри Миллера, "Библию дизайна" Теренса Конрана и книгу про то, как правильно готовить мидий по-провансальски. Фрейда и Бердяева он уже прочел, выучил наизусть и пошел по второму разу. От книжных полок веет безмятежной нормальностью: Пригов удовлетворяет страсти эстетически продвинутого меньшинства, в то время как Пастернак — мейнстрима.
Видно, как далеко мы от перестройки: тогдашние бестселлеры (например, Джордж Оруэлл или Дос Пассос) не распроданы и лежат до сих пор. Левая литература — собственно, это почти вся мировая литература 30-х годов — у нас теперь не в моде. Хотя, между прочим, именно она оставляет ощущение наибольшей актуальности. Но мы любим эту литературу не за политику, а за эротику. Жили же люди! Анаис Нин представлена поэтому не своими знаменитыми дневниками, а эротической прозой, которую она писала по доллару за строчку, чтобы поддержать сидевшего без денег Генри Миллера. Так французский философ Жорж Батай впервые прошел через перестроечные книжные лотки полуподпольным изданием его порнографической прозы на газетной бумаге — кто не купил тогда, упустил библиографическую редкость.
Проведя взглядом по заголовкам, вдруг перестраиваешься с чтения на созерцание и замечаешь знакомое произведение искусства — поздний Малевич. Анонимные, безликие (в буквальном смысле слова) крестьяне, сбившиеся тесной кучкой. Картина украшает обложку романа Замятина "Мы". Ученые, что называется, еще спорят, был ли Малевич за тоталитаризм или против, а обложка уже решила — во всяком случае, иллюстрирует он его отлично. Меж тем вот и другой Малевич из той же крестьянской серии: на сей раз он иллюстрирует нечто совершенно противоположное, а именно классику гуманистической психологии — Конрада Адлера.
Но и это еще не весь Малевич: вот и его супрематическая "Красная конница" — полосочки, полосочки, а сверху скачет маленький отряд передовой советской кавалерии на защиту Петрограда от Юденича. Картина украшает самым неожиданным образом "испанский" роман Хемингуэя "По ком звонит колокол": революции и войны все на одно лицо. Волюнтаризм сопоставления очевиден, тем не менее оно работает.
Приглядевшись, замечаем, что Малевич тут не единственный из русских художников, кого представили бессознательной иллюстрацией к тому или иному шедевру мировой литературы. Главным образом все же русской, конечно. Серия "Русские классики" (как и "Азбука-классика" издательства "Азбука") воспроизводит типичный иностранный покет-бук. В случае "Русской классики" иллюстрации подбирались, видимо, в Париже, с которым издательство в связке. Во всяком случае, человек, их подбиравший, отнесся к русскому искусству со здоровой отстраненностью.
Прием не новый, но правильный — ни в коем случае не давать художникам рисовать иллюстрации самим. Иллюстрирование широко практиковалось при советской власти в связи с ненормально высокой ролью искусства в обществе, недостаточным развитием технологий и огромным количеством художников-станковистов, то есть кустарей акварельной кисточки. Результатом были немыслимые по своей пошлости как соцреалистические, так и постсоцреалистические иллюстрации, плотно вставленные в те самые издания "Войны и мира", "Черной стрелы" и "Тиля Уленшпигеля", что все мы читали в детстве. Теперь так не делают — теперь апроприируют или, проще говоря, присваивают сокровища мировой культуры, смело монтируя их с тем, для чего они вовсе не предназначались. За этим можно только наблюдать — и думать, для чего же годится великое русское художественное наследие.
Вот к Гоголю подобраны "Запорожцы" Репина, написанные на добрых полвека позже. И в самом деле: современники-романтики Гоголю бы никак не подошли. А Есенин, напротив, проиллюстрирован более ранними "Косцами" Мясоедова. Справедливо ли равнять имажиниста Есенина с поздним кондовым передвижником? Может, и несправедливо, но ведь убедительно же. В общем, попадание процентов на 75. Набоков украшен усадебным "нечто" Борисова-Мусатова — дымка воспоминания, все такое. Это в десятку. А на обложке "Путешествия из Петербурга в Москву" красиво скачут императрица Елисавета с фаворитом, как их нарисовал выдающийся русский художник Валентин Серов. Кажется, что это именно они едут из Петербурга в Москву, меж тем было все, как мы знаем, не так. Зато грамотный маркетинговый ход — обложка красивая, хотя книга скорее о безобразном.
"Мелкий бес" Сологуба встречает потенциального читателя маленькой согбенной фигуркой, бредущей вдоль серого городского забора с чем-то таким под мышкой. Картинка написана художником Федотовым на склоне его дней, в 1850-е годы. При чем тут символист Сологуб? Но знатоки Федотова всегда интуитивно чувствовали, что этот реалист не так прост. К тому же — немаловажная деталь — в русском искусстве очень, очень мало образов города. Можно пересчитать по пальцам, и даже не на все книги хватит (тем более что русские романы — как раз очень часто о городе). И не хватило: "Преступление и наказание" — эта симфония большого города в русском исполнении — украшена физиономией мужчины с бородой и стрижкой скобкой, которая при ближайшем рассмотрении оказывается "Портретом крестьянина" работы Алексея Гавриловича Венецианова (1825 год). Неужели это Раскольников? Ведь не может же это быть Свидригайлов. Или это тот, кого поначалу схватили вместо Раскольникова? Нет, это образ русского человека вообще: смотрите, мы таковы. Да и почему, собственно, нет? Зато всякий читатель издали видит, про что роман. Россия — это присядка, водка, русская рулетка, тяжелый взгляд и борода. Хотим мы того или нет, у нас в стране растет развесистая клюква, и важно правильно собирать с нее плоды.