Михаил Ъ-Новиков
Русской литературе нужен доктор Гонзо. Камикадзе, по-русски говоря
Всякий загул имеет точку невозвращения — пройдя ее, уже не получится тихонько вернуться домой наутро и сделать вид, что ничего не произошло. С этой самой точки и начинается действие нового фильма Терри Гиллиама "Страх и ненависть в Лас-Вегасе", который идет теперь в московских кинотеатрах.
"Мы были на краю пустыни, когда зелье начало действовать. Я, помню, сказал: 'Что-то у меня голова кружится, может, ты поведешь машину...' Вдруг раздался ужасный шум и небо наполнилось существами, похожими на огромных летучих мышей. Они пикировали и взмывали вверх вокруг машины, ехавшей со скоростью сто миль в час в сторону Лас-Вегаса. И мой голос визжал: 'Боже! Что за проклятые твари?!' Затем все опять успокоилось. Юрист снял рубашку и полил грудь пивом для улучшения загара: 'Чего ты орешь?' Нет смысла объяснять ему насчет летучих мышей, подумал я. Бедолага скоро сам их увидит". Так оно и вышло. Для героя-рассказчика "Страха и ненависти в Лас-Вегасе" приключение тоже только начиналось.
Этот рассказчик есть не кто иной, как Хантер Томпсон, легендарный персонаж американской литературы, один из столпов "нового журнализма". Он придумал и разработал внутри этой школы целый жанр под названием Gonzo papers. Смысл Гонзо-журналистики в простодушном, открытом и агрессивном переживании всего, что происходит с автором. Причем убийство президента и расстройство желудка занимают равное место в сознании повествователя и доверчивого читателя.
Очень эгоцентричные тексты, часто пренебрегающие такими мелочами, как развитие сюжета, где никогда и ни за что не снижается эмоциональный накал. Из того, что переведено на русский и имеет более или менее широкое читательское хождение, можно вспомнить Генри Миллера. У Томпсона примерно те же силы, те же слабости: всегда мощнейшее начало, всегда ватная середина и аналитика подменена эмоцией.
Теперь едва ли кто прочтет эту вещь Томпсона 71-го года. Больше того, сам Томпсон, продолжающий вести дикую, угарную жизнь в стиле семидесятых (или, по крайней мере, поддерживающий соответствующее впечатление у публики), уже немного восковая фигура, деятель чуть-чуть слишком культовый, чтобы быть по-настоящему актуальным.
История колоссального, феерического, далеко за гранью повседневности и житейских приличий кутежа двух кой-как встроившихся в общество, да так и не повзрослевших хиппи напрашивается на всевозможные сравнения и параллели.
Отечественной рифмой томпсоновым литературным загулам служит Вен. Ерофеев и как-то — Аксенов "Ожога". Тексты героические по-ерофеевски: дойти до края, шагнуть за него и не заметить этого. Подспудно социальные: пью, потому что степень общественного свинства невыносима. Кушаю кислоту и мескалин, чтобы хоть как-то привести себя, обладающего остатками здравого смысла, в соответствие ополоумевшему миру.
Надо заметить, что фильм Гиллиама особенно приятен тем, что возвращает дискурсу загула ерофеевскую ироническую осмысленность — чего нет ни в их Trainspotting, где один только помоечный пафос, ни в наших "Особенностях национальной охоты", которые по мысли не глубже, чем "Лука Мудищев".
И даже обнародованный только что список букеровских номинантов сильней всего прочего свидетельствует о том, что драйв вселенской оттепели шестидесятых силен по-прежнему. У премии, как писывали в старину, счастливая судьба. С одной стороны, даже самый вялый наблюдатель найдет массу поводов для тренировки саркастической улыбки и сардонической ухмылки. С другой — премия, как ни крути, почетная и какая-то солидная: кому попало не дадут, это ясно. От такой и не откажется никто. Словом, английское качество.
Так вот, при беглом взгляде на список понятно, что премия достанется шестидесятникам или как-то к ним примкнувшим. Дело не в том, что молодые не дозрели. Это в сорок-то лет не дозрели? Но, кажется, шестидесятники, если не брать совсем уж унылых совписовских конформистов, были как-то последовательней, радикальней. "Предел... Не существует честного способа объяснить его, поскольку те, кто на самом деле знают, где он, ушли. Другие — живущие — доходили только до грани, где еще можно контролировать себя, и потом возвращались, или снижали скорость, или делали то, что должны были, когда приходило время выбирать между Сейчас и Позже".
Так писал Хантер Томпсон. По сути, экстремизм его жизни, весь пафос резких и изломанных времен "страха и ненависти" сводятся к борьбе с явлением , которое богословы именуют теплохладностью: "О, лучше бы ты был холоден или горяч".
В начале семидесятых в далекой Америке загибался хиппизм, и вот неистовый Хантер и юрист доктор Гонзо громили гостиничные номера в образцовом городе скучного порока и пустой надежды. В конце девяностых здесь у нас тоже загибается нечто — назовите это дело хоть перестроечными надеждами, хоть собственной молодостью. Стульев никто не ломает.
"Мое поколение, учившееся в институтах в семидесятые годы,— пишет Андрей Зорин, председатель букеровского жюри,— хотело только одного: чтобы нас оставили в покое и дали заняться своим делом". Странным образом результаты этих занятий целого поколения детей оказываются — если судить по букеровским кандидатам — маловпечатляющими. Отцы, искавшие пределов или хоть имевшие о них кой-какое представление, выглядят куда убедительней.