Со дня рождения автора "Теней в раю" прошел ХХ век
В юбилейных статьях принято конспектировать биографию именинника. Но в применении к Эриху Марии Ремарку (1898--1970) это представляется очевидным излишеством. В его жизни было всего два несопоставимых по длительности, зато равноценных по значимости события: первая мировая война и пятидесятилетняя эмиграция, закончившаяся не возвращением в родную Германию, а упрямой смертью за кордоном. Оба они — во всяком случае для русской аудитории — безусловно эмблематичны.
Мы не помним ремарковских героев по именам, но сознаем, что те относятся к одному и тому же, до сих пор злободневному типу. Нам не важно, на какой фронт, Западный или Восточный, отправили зеленого рекрута; нас не интересуют даты, адреса и подробности его космополитических скитаний. Судьба Ремарка — универсальная притча, лекало новорожденных судеб: изъеденная окопами молодость и зрелость в добровольной разлуке с отчизной. В смутные, противоречивые времена истинная совестливость требует от своего носителя двух вещей: аполитичности и богемности. А также ненависти к компромиссу и пристрастия к кальвадосу.
У тех, чья юность насильственно вытеснена войной, "кровь постепенно начинает чернеть, густеть, закупоривать вены и извилины в башке",— свидетельствует безмерно, казалось бы, чуждый Ремарку писатель Виктор Астафьев в своей только что опубликованной повести "Веселый солдат" ("Новый мир", ##5-6, 1998). Конечно, цивильный антураж, в котором существуют персонажи "Трех товарищей", несопоставим с бытовым убожеством послевоенного уральского городка, где мается автобиографический герой "Солдата". Антураж — но не мировосприятие: болезненная гордыня, демонстративная готовность к суициду, напускной цинизм, отвращение к черни. Прилагательное "веселый" подвергается у Астафьева столь же парадоксальной смысловой метаморфозе, что и спокойная цитата из Екклезиаста, вынесенная в заголовок самого, пожалуй, неуравновешенного ремарковского романа: "Время жить и время умирать". "Веселый" здесь значит "издерганный", "заполошный", "нервический" — эпитеты, вполне приложимые к протагонистам "На Западном фронте без перемен" и "Жизни взаймы".
Параллель нисколько не натянута: изначально и Ремарком, и Астафьевым двигало благородное стремление рассказать о мире правду — горькую, полную и окончательную. В том, что эта правда свелась в основном к гонору, похоти и пищеварительным процессам, виноваты не они. Виновата стилистика "традиционного психологического реализма", которую Ремарк довел до абсурдной гладкописи.
Именно его, а не Хемингуэевы фотопортреты идеально вписались бы в типовой кухонный интерьер советских 70-х. К сожалению, Ремарк носил не демократические свитеры, а благопристойные манишки под галстук, ассоциировавшиеся у наследников интеллигентского шестидесятнического нонконформизма с сугубым официозом. В его простодушных исповедях от третьего лица не просматривалось ни мужественного самозабвения, облагораживавшего истероидный пафос "Снегов Килиманджаро", ни псевдодзэнской идеологии, которая затушевывала кричащую безнравственность "Над пропастью во ржи". В "Хочу быть честным" и "Трех минутах молчания" кумиры постоттепельной прозы Войнович и Владимов подразумевали Ремарково наполнение, но ориентировались на Сэлинджерову форму; Ремарк в качестве наставника был для них слишком откровенен, чересчур безыскусен. В конце концов они оказались правы: на заре 80-х "Черный обелиск" легко обменивался на 20-килограммовую подшивку "Правды", а "Фрэнни и Зуи" — нет.
В результате весь ювенильный максимализм, содержавшийся в ремарковских текстах, обрушился не на отпрысков ИТР, боготворивших Холдена Колфилда, а на детей российских фрезеровщиков и продавщиц. Слишком многие из них, отмотав интернациональный долг в Афганистане, прониклись неприязнью ко всем настоящим и будущим властным институтам и волчьей ненавистью к филистерской толпе. Слишком многие, впечатлившись сценой самоубийства одного из персонажей "Возвращения", погрузили искромсанные запястья в тазик с подсоленной водой — и запоздало поняли, что вместо обещанной писателем нирваны их и их близких ждет лишь неутолимая, нескончаемая боль. Пока она длится, Ремарк актуален. И скорых перемен на этом фронте ожидать не следует.
БОРИС Ъ-КУЗЬМИНСКИЙ